Цивилизация
Колумнист The Washington Post Энн Эплбаум рассказывает американским читателям, что «читать Солженицына» значило для миллионов советских граждан не только «узнавать себя самих в его работах» или находить подтверждение своей правоты насчет природы советского режима. Чтение «Архипелага ГУЛАГ» стало для многих жителей СССР первым настоящим опытом гражданского мужества:
«Первое поколение читателей помнило, кто дал им книгу, кто еще знал о ней, кому они передали ее. Они помнили, какие истории задели их больше прочих, истории маленьких детей в спецлагерях, или истории информаторов, или лагерных охранников. Они помнили, на что походила эта книга с ее размытым, много раз перепечатанным текстом, потрепанной бумагой, они помнили тусклый свет лампы, зажженный глубоко в ночи, и они помнили, с кем обсуждали ее».
«Частично полемическая, частично автобиографическая, эмоциональная и субъективная, она была задумана показать вопреки тому, что думали многие, что массовые аресты и концентрационные лагеря были не случайностью, а неотъемлемой частью советской системы, и так оно являлось с самого начала», — замечает Эплбаум. Этот «отчет» Солженицына, продолжает она, невозможно было назвать «опытом одного-единственного человека». «Никто, кто имел дело с Советским Союзом, дипломатически ли, интеллектуально ли, не мог игнорировать это… Ее публикация однозначно сделала вклад в признание «прав человека» как легитимной составляющей международных отношений и внешней политики», — приходит к выводу колумнист The Washington Post.
«Ирония, — пишет The Guardian, — заключается в том, что ничто из того, что он написал в своей вермонтской ссылке или в постсоветской России, не получило такого же признания, как его запрещенные рукописи, отснятые на микрофильмы и контрабандой вывозившиеся на Запад». К Солженицыну все так же приложима прописная истина — нет пророка в своем отечестве, приходят к выводу газеты.
Его, нобелевского лауреата, признанного на Западе одним из величайших русских писателей, отвергали на родине дважды — сначала власти страны, затем ее народ, отмечает The Financial Times.
«Последний на настоящий день писатель-моралист в России, Солженицын верил в свой толстовский призыв к молитве и просвещению», но родина, куда он вернулся через 20 лет ссылки, оказалась наводнена макдоналдсами, мексиканскими мыльными операми, телевизионными викторинами и уже почти лишилась признаков той «души», о которой он говорил. «Страна, которая на полном ходу устремилась в «глобальный рынок», не могла позволить себе тратить время на проповеди «старого безумца», сожалеет ведущее британское экономическое издание.
The Times соглашается: «Солженицын был счастливым человеком как писатель — ведь ему дана была величайшая тема, не более и не менее чем история самого трагичного века его страны». «И тема эта заключает в себе вопрос, как оставаться хорошим, оставаясь внутри общества зла», — говорится в редакционной статье. «Мало кто из западных авторов чувствовал ту же моральную необходимость и то же благородство призыва», что и Солженицын. «Его свидетельства, переданные живым языком, были столь же неудержимы, что и Красная армия в 1945 году», — говорит The Times об «Архипелаге ГУЛАГ».
Но выйти за пределы литературы и той исторической роли, что Солженицын сыграл при падении Советского Союза, писателю не удалось. «Россия нуждается в собственной цивилизации и собственной политической системе, основанной на сильном государстве и вере в Бога», — так обозначает The Times идеологическую доктрину позднего Солженицына и продолжает: «Для западных стран эта вера не имеет никакого смысла, ведь там знают, что их форма демократического правления единственно истинная», но какое до того дело было писателю, который всегда оставался «сам себе хозяином, крайне независимым и ничего не боящимся».
Но и в России, которая «больше не заинтересована в том, чтобы заниматься прошлым», его слова стали стремительно устаревать, а сам он стал «глашатаем неуместного прошлого», подводит итог The Washington Post.
