Правило трех поколений

«1945. Помним! Гордимся!» — огромный плакат в георгиевских тонах приветствовал меня над входом в один из московских вузов. Не важно какой — сейчас такие висят на каждом углу. С каждым 9 мая их все больше, и содержание все пафоснее. Но чем пестрее от георгиевских лент вокруг, тем сильнее сжимается сердце: «Не верю!» Нет, ребята, ничего вы уже не помните.

Так, наверное, и происходит смена социальных рамок памяти. Что это такое, каким образом устроено и почему?

«Почти все, что я понял о войне 1870 года, о Коммуне, о Второй империи, о Республике, мне стало известно со слов пожилой няни, полной суеверий и предрассудков, которая без сомнений принимала ту картину этих событий и режимов, которую нарисовало народное воображение. Через нее до меня доходила невнятная молва, словно круги, расходящиеся в среде крестьян, рабочих, простых людей. Когда это слышали мои родители, они пожимали плечами», — вспоминал Морис Хальбвакс, французский социолог, ученик Эмиля Дюркгейма, автор понятия социальных рамок памяти и, собственно, первой концепции того, что принято называть коллективной памятью, отличаемой от истории, написанной в едином учебнике.

«В моей памяти до сих пор вместе с моими первыми впечатлениями возникают эти первые исторические рамки моего детства», — писал он.

Морис Хальбвакс родился в 1877 году, романтический XIX век остался в рассказах его старших родственников. Ему было 63 года, когда во Францию пришел Гитлер, за еврейское происхождение нацисты жестоко расправились с родителями его жены. Сам профессор Хальбвакс умер в Бухенвальде 16 марта 1945 года. Проживи он подольше, наверняка рассказал бы многое о той страшной войне. Но, увы, времени его жизни не хватило — не только до наших дней, но и до самой победы над нацизмом.

Коллективная память отличается от истории тем, что память присуща только живым. Когда живые уходят, начинается история.

Являются историки и рисуют свою картину прошлого — наша память им, как правило, малоинтересна.

Хальбвакс, пожалуй, первым описал то чувство, которое я сам часто переживал на уроках истории в классе: на самом деле все было не так, я помню, отец рассказывал, когда дед руководил эвакуацией Харьковского тракторного завода, за его спиной ходил энкавэдэшник с расстегнутой кобурой. Где об этом написано в ваших учебниках, в ваших методичках и планах-конспектах урока? Вы не найдете этого в архивах, потому что они все еще закрыты. Но историкам, конечно, наплевать на то, что мой дед передал мне через моего отца.

Признаюсь, я никогда не любил исторических книг и фильмов о войне. Вероятно, потому, что война для меня не история. Это — жизнь моих дедушек и бабушек, та жизнь, которую они рассказали мне в раннем детстве, задолго до того, как в школе начались уроки официальной истории. И эти рассказы задали мои рамки памяти.

Наша социальная память, по Хальбваксу, в сущности есть то, что поведали нам в детстве те, кому мы доверяли больше всех в жизни. Социальные рамки памяти, таким образом, существуют в континууме трех поколений, пока есть возможность передачи некоего устного семейного знания. Дальше появляется какая-нибудь письменная история, навязываемая государством, школой, комсомолом, компанией, в которой мы работаем, кем угодно, только не теми, кто нам действительно близок и дорог.

Обмануть себя, однако, невозможно, особенно в том, что касается памяти. Нельзя помнить того, чего помнить не можешь. Согласиться с ритуалом, сделав уступку государству, конечно, можно, но поверить — вряд ли.

Нашей коллективной памяти это касается сегодня напрямую.

Давайте признаем очевидное: от поколения воевавших в живых остались единицы. Тем весьма немногим, кто встретил войну в призывном 18-летнем возрасте и кому при этом посчастливилось дожить до ее конца, должно быть не менее 92 лет, близко к 90 уже и тем, кто был призван в 1945-м и встретил победу по дороге на фронт. Сколько их осталось среди нас, учитывая среднюю продолжительность жизни в России?

Поколение внуков ветеранов — тех, кто может помнить рассказы своих дедов о войне, — зачастую уже вступило в пятый десяток своих лет. Дети войны, «шестидесятники», рожденные в 1930-е годы, как и большинство детей послевоенного беби-бума, перешли в так называемый третичный, проще говоря, пенсионный возраст. Теперь они поколение дедушек и бабушек.

Нынешние девочки и мальчики, спешащие ко второй паре, могут хоть обвешаться георгиевскими ленточками — в большинстве случаев это уже не их память. Нет, они, конечно, могут вполне убедительно делать вид, что на самом деле переживают ту войну и ту победу. На самом же деле для них это немногим ближе, чем война 1812 года.

Уже не помним, но еще делаем вид, что гордимся, — вот как можно было бы охарактеризовать состояние умов сегодняшних «юных патриотов», их подлинное восприятие давно минувшей Второй мировой войны.

Рамки коллективной памяти в России, и не только в ней, в Европе тоже, во всем привычном нам мире, неумолимо смещаются. Лично мне от этого не очень комфортно, но хода времени не остановить. К тому же память очевидцев — это всегда ужасно интересно. Хотя, конечно, не обязательно правдиво. Профессиональные историки часто на это сетуют, пренебрегая памятью простых обывателей, но разве сами историки никогда не врут?

О чем рассказывают своим внукам бабушки и дедушки в 2015 году? Разумеется, о своей молодости. О том, например, как они переехали жить в большой город, как стали студентами, как в их доме появился сначала первый телевизор, потом первый, еще катушечный магнитофон, а потом — уже при Ельцине — видео, сначала на кассетах.

Они с удовольствием расскажут, как дача на шести сотках, где они проводят лето вместе с внуками, когда-то была совсем голым участком, полученным в начале 1960-х.

Между прочим, сегодняшние дедушки и бабушки первыми танцевали рок-н-ролл. Тем, кто бунтовал против обычаев стариков в Париже 1968 года, как и пионерам сексуальной революции по обе стороны «железного занавеса», сегодня впору самим учить внуков, как вести себя на первом свидании с «чувихой». Слово это давно уже не молодежный сленг.

Неудивительно, почему сериал «Оттепель» имел такой большой зрительский успех — любая тематика, связанная с 1950-ми, 1960-ми, 1970-ми годами, популярна теперь сама по себе.

В гламурном дизайне той эпохи ставятся даже классические оперы. Потому что наша коллективная память сфокусирована на этом времени. Для старших это молодость и начало зрелости, для тех, кому сейчас 40–50, пора детства и юности. Все это, конечно, хочется переживать снова и снова, хотя бы в воспоминаниях, пересказывая старые байки детям и внукам.

Мода на шестидесятничество, на Леннона и Агамбена, на молодежный дух 68-го — вот что на самом деле записано на подкорке сегодняшних старшеклассников и студентов.

Не отсюда ли короткие узкие брючки на большинстве из них? И чем более официозными и фальшивыми будут речи политиков вокруг юбилейных дат, тем дороже и роднее будет собственно коллективная память. Память о мире счастья и больших надежд, о том солнечном свете, который достался ныне живущим поколениям после и вместо большой войны.