Цивилизация
Бенедикта XVI никто не мог принудить к отречению. Ни церковная процедура, ни традиции католицизма ничего подобного не предусматривают. Предыдущая отставка папы римского состоялась почти 600 лет назад в совершенно другой исторической действительности.
Преклонный возраст понтифика или очередные скандалы, компрометирующие церковных иерархов, бьют в глаза, но вряд ли могут выдвигаться в качестве первопричин. Больные и дряхлые папы до конца оставались на престоле. Скандалы были всегда. К необычному решению главу католической церкви подтолкнули, видимо, не сами по себе эти обстоятельства, а скорее осознание того, что реалии сегодняшнего дня обязывают находить новые ответы и усваивать новые принципы.
Именно в способности так поступать в критические моменты истории и кроется секрет поразительной жизнеспособности римской церкви, самого большого на планете религиозного сообщества, управляемого из одного центра и удерживающего духовную власть над 1,2 млрд католиков.
Еще в конце XIX века мыслящие люди видели в католицизме типичную уходящую натуру. Архаизм организационных структур и способов принятия решений, восходящий к первому тысячелетию нашей эры. Самодержавная власть понтифика. Инстинктивная враждебность к прогрессу. Отрицание всего произошедшего после Великой французской революции. Сотрудничество с реакционными политическими режимами. Содружество с отживающими социальными классами и безразличие к страданиям бедняков и вообще всех гонимых и эксплуатируемых. Считалось, что эта конфессия уверенно уходит в прошлое вместе со всем тем, за что цепляется.
Те, кто строили такие прогнозы, не догадывались, что мир XX века вовсе не будет благостным, а изжившей якобы себя церкви найдется что сказать людям, пришедшим к ней за утешением и духовной поддержкой.
Новая социальная доктрина католицизма, изложенная в энцикликах «Rerum Novarum» (1891) и «Quadragesimo Anno» (1931) и призывавшая собственников считаться с интересами наемных рабочих, а рабочих — не стремиться уничтожить собственность, казалась на первых порах неубедительной, но по мере подъема тоталитарного социализма все больше людей начинали думать, что в этих советах что-то есть.
Веселый антиклерикализм XIX века забавлял продвинутую публику, но в следующем столетии, когда антиклерикальные режимы разных расцветок перешли к расправам, смех умолк.
О том, что в 1930-е Ватикан пытался заступиться за преследуемых в СССР священнослужителей и верующих всех церквей и конфессий, у нас как-то позабыли, но во многих других странах эти акции солидарности запомнились.
Римская церковь, главная резиденция которой находилась в фашистской Италии, а половина прихожан оказалась затем на территориях, подконтрольных Гитлеру, пыталась отвести от себя репрессии. Она растерянно юлила перед диктаторами, а в лице части своего духовенства сотрудничала с ними и напрямую.
Но все-таки ей хватило духу отмежеваться от тоталитаризма и расизма и впервые заявить о своем признании прав человека именно тогда, когда эти права злобно отрицались: «Кто принимает расу, или народ, или государство, или форму правления, или носителей власти, или другие ценности человеческого общежития — ценности занимающие в земном порядке необходимое и почетное место — за нечто, что должно быть выделено из иерархии, им подобающей, и идолопоклоннически их обоготворяет, тот извращает порядок вещей, созданный и узаконенный Богом… Не хотят признать того основного факта, что человек имеет права, полученные им от Бога; они остаются неприкосновенными и противостоят всем попыткам уничтожения, отрицания или умаления…» (Из обращения папы Пия XI к немецким католикам, 1937.)
Если не признать того, что римская церковь именно в те годы закрепилась в сознании множества людей как носительница духовной альтернативы крайне правым и крайне левым режимам, то невозможно понять, почему в послевоенных Германии и Италии именно христианские демократы стали доминирующей политической силой.
Как не понять и последующую историю ухода Польши из социализма. Историю, неразрывно связанную с фигурой Иоанна Павла II (Кароля Войтылы) — одной из крупнейших мировых общественных фигур конца XX века.
Способность католической церкви меняться, отвечая на вызовы времени, показал II Ватиканский собор, созванный в 1962-м папой-реформатором Иоанном XXIII. Мирное разрешение споров между сверхдержавами, поддержка борьбы за общественную справедливость, перевод католического богослужения с латыни на национальные языки, призыв к сотрудничеству всех религий — это было именно то, что носилось тогда в воздухе. Эти новшества, проводимые затем сменявшими друг друга талантливыми понтификами, на несколько десятилетий закрепили за римской церковью положение не только конфессиональной, но и одной из самых авторитетных в мире общественных структур, особая роль которой подчеркивалась ее надгосударственностью, опорой не на бюрократические машины тех или других держав, а только на собственное духовенство и верующих.
К сегодняшнему дню полученный тогда импульс, судя по многим признакам, иссяк. И Бенедикт XVI передает власть новому поколению лидеров католицизма, рассчитывая, видимо, что им по плечу обновить римскую церковь, сохранив при этом ее основы — так, как это происходило уже не раз.
Прогнозировать успех или неудачу в таких случаях трудно, но если будет успех, то достигнутый исключительно своими силами, без какой-либо поддержки и руководства извне. И только такой успех можно назвать настоящим, когда речь идет об институции, проповедующей людям веру. Она жива до тех пор, пока существует и меняется сама, используя запасы своей внутренней прочности.
«А сколько у папы дивизий?» — иронически спросил Иосиф Сталин, когда кто-то предложил ему посчитаться с интересами католиков и их церкви. В этих словах выразился тот бюрократическо-силовой подход, который так по сей день и практикуется нашими властями применительно ко всем без исключения «традиционным» и «нетрадиционным» конфессиям — к православию и к исламу, к католицизму и к лютеранству, к буддизму и к иудаизму. В них видят своих недругов или своих подчиненных, объекты, подлежащие руководству и постановке на учет в чиновном аппарате или подавлению либо изгнанию. Но в них не видят именно того, что составляет суть любой живой конфессии, — духовную силу, претендовать на господство над которой со стороны светской власти — несусветная дерзость.
У вышеприведенного анекдота есть продолжение. «Можете сообщить моему сыну Иосифу, — якобы сказал тогдашний папа, — что с моими дивизиями он встретится на небесах». Для атеистов ссылки на воздаяние в мире ином — это, конечно, не довод. Но ведь крайняя набожность наших руководящих лиц — предмет их постоянных публичных демонстраций. Однако их вера, требующая, чтобы духовенство всех религий служило им в качестве бойцов идеологического фронта, загоняет все конфессии обратно в тот кризис и упадок, который так знаком и который с такими потерями когда-то преодолевался римской церковью — такой, казалось бы, далекой от наших реалий.
