Оглашенный

Федор Иванович был хорошим плотником. Ходил по всей округе затерянного в карельских лесах Леггозера и мастерил кому крышу, кому сарай, кому новое крыльцо. Деньги за сделанную работу хозяева никогда не давали Федору Ивановичу из рук в руки, а всегда клали на землю, или на перевернутую бочку, или на ступеньку. Я не знал почему.
       Его очень любили мальчишки, поскольку дед Федор с легкостью необычайной вырезывал топором из деревянного бруска всяких птичек, медведей, ложки, игрушки. А я именно мальчишкой и был в то время. Летом родители отправляли меня на Леггозеро в деревню к дядьке. Дядькина жена тетя Аша, увидев меня в первый раз, ужаснулась. Сказала, что я синий городской мальчик. И сразу предупредила, чтоб не ходил один на болото и не здоровался с плотником Федором.
       — Почему не здороваться?
       — Вырастешь — поймешь.
       Мы ходили за дедом Федором как собачонки. В свободное время дед Федор играл с нами в свайку — веселую потную игру, про которую я думал, будто она бывает только в книжках. И вот однажды, когда мы собирались поиграть в свайку, один мальчик привел с собой двоюродного брата, приехавшего из Ленинграда на каникулы. Ленинградец этот был очень вежливый и носил очки. Первым делом он подошел к деду Федору и поздоровался:
       — Здравствуйте.
       Дед Федор отвернулся и не ответил.
       Еще в деревне была старая деревянная церковь. По большим праздникам откуда-то из Медвежегорска приезжал староверческий поп и служил невероятно длинную и очень строгую службу. Женщины в церкви обязательно становились по левую руку. Мужчины – по правую. Руки во все время службы следовало держать на животе крестом, особенно женщинам. Когда перед евхаристией священник громко говорил: «Изыдите, оглашенные!»— дед Федор опускал глаза и молча шел к выходу.
       Время было советское, но даже директор леспромхоза не подавал деду Федору руки, хотя очень любил его и ценил за хорошую плотницкую работу. Однажды в деревню приехала какая-то партийная комиссия из Петрозаводска. Они походили, посмотрели, поговорили с рабочими, среди которых случайно оказался и дед Федор.
       Уезжая, партийный начальник протянул деду Федору руку:
       — Всего доброго, Федор Иванович. Дед Федор замялся. Начальник постоял минуту с протянутой рукой. Потом дед Федор не выдержал и все же пожал руку партийному руководителю. А тот, попрощавшись с плотником, обернулся с рукопожатием к директору леспромхоза. Однако же у того как раз правая рука оказалась случайно вымазанной дегтем.
       — Извините, — пожал директор плечами, — руки грязные.
       — Рабочие руки, — улыбнулся петрозаводский бонза, сел в черную «Волгу» и укатил восвояси.
       Потом в деревне была еще свадьба. Поставили огромный стол на поляне и даже никого не приглашали, а просто сама собой пришла на праздник вся деревня. Пришел и дед Федор. Мать невесты встала и налила старику стакан водки через руку. Дед Федор стоял в отдалении. Женщина подошла к нему и молча подала стакан. Старик молча выпил и закусил хлебом. Молодых не поздравил, хозяйку не поблагодарил. Просто выпил и ушел. Я не знал почему.
       Теперь знаю. Когда я вырос, когда тетя Аша сняла со стены вырезанный из газеты портрет Брежнева и повесила на его место портрет Ельцина, когда деда Федора давно уже нет в живых, я узнал. Дед Федор был палачом. Рядом с деревней на берегу Леггозера до сих пор еще стоит заброшенный сталинский концлагерь. Все мужчины деревни так или иначе сидели там, работая на лесоповале, на котором и так работали бы. И только Федор Иванович, как-то уж так получилось по молодости, пошел в этот самый лагерь служить охранником. И участвовал в расстрелах. И был проклят на всю жизнь. И сам знал, что проклят.
       И теперь я думаю вот что. Депутаты Государственной Думы, проголосовавшие за смертную казнь, знают ли,  сколько этим своим голосованием породят на Руси палачей?