Молитва и торговля

В период моления о дожде вопрос веры встал ребром. Ведь что такое пожары на святой Руси? Наказание за грехи наши тяжкие. Как потушить горящую под ногами грешников землю? Как обычно — молиться, поститься и слушать радио «Радонеж».

Когда дело зашло уж совсем далеко, истово-православный предприниматель Василий Бойко-Великий обязал своих сотрудников венчаться, изучить курс основ православной культуры и запретил им аборты — все для «споспешествования покаянию в нашем народе» и «ниспослания дождей на поля и веси наши и пашни».

Подействовало, как видите.

Но дело не в том.

Эффективная, хотя и противоправная, придумка предпринимателя хорошо иллюстрирует, прости Господи, тренд — беспримерный практицизм и деловую сметку, чудесным образом интегрированные в повседневную жизнь православной будто бы паствы и ее пастырей. Практицизм не только в чисто земном подходе к текущим проблемам — бронированный автотранспорт иерархов, охрана, мигалки, торговля в каждой церкви чем бог послал, тесные контакты с властью, внушительная церковная собственность, борьба с «запретным искусством» с привлечением мирского суда и следствия, а не молитвой и постом.

Ладно бы это, в конце концов, РПЦ — институция вполне земная, ей тоже надо как-то крутиться. Другое расстраивает: прихожане, наблюдающие внутрицерковную деловитую суету, приходят к выводу, что вера — это такой инструмент для решения проблем. Как говорила одна верующая батюшке в паломнической поездке: «Вы помолитесь, чтобы Бог мне машину послал, а я вас буду на работу возить». Связь между действием, призванным вызвать чудо, и ниспосланием чуда прямая, как у каких-нибудь язычников. В такой системе духовных координат моление о машине как о чуде — не грех. А прямым следствием изучения основ православной культуры будет «очистительный дождь».

Мысль о том, что агрессивно-хозяйственное существование Русской православной церкви убивает веру, пришла ко мне под сводами церкви греческой, довольно бедной, обшарпанной, с фресками XIV века, оставленными в своем первозданном состоянии, церкви даже убогонькой и, тем не менее, одной из самых известных в тех краях. Я сразу представила, каким слоем позолоты покрылось бы все вокруг, будь это вотчина РПЦ, как лихо дописаны были бы фрески лужковско-церетелиевскими мастерами, как богато украсились бы самоцветными камнями оклады чудотворных икон и какой солидный, самодовольный и сытый настоятель обретался бы около вверенных ему чудес.

Место намоленное, а значит, хлебное. Тут же надо развернуть духовное торжище.

В России связь между небом, дающим блага, и землей, страждующей их, — как связь Кремля с его администрацией. Прямая, особая, бесперебойная. Попросишь — дадут. Только просить надо конкретно, а не в общем, требовать то, что полагается по ранжиру, но не сверх того, и лучше бумагу соответствующую выправить. Записочку за 15 рублей — простую. Или за 30 — заказную. На всякое действие имеется соответствующий прейскурант. Для удовлетворения всякой жизненной потребности необходимо соблюсти четкий алгоритм. Все, что можно проконтролировать, нужно проконтролировать. Никакое дело нельзя отдать в руки Божии, только в человеческие. Даже продажу свечек. К каждому углу следует приставить надзирателя. Он скажет, что стоять надо вот тут, одеться вот так, платок повязать эдак, свечи ставить сюда, прикладываться к иконе здесь, не правее и не левее. И порядок будет, и дисциплина. И чувство вины усугубляется у прихожанина, а какой православный без чувства вины, заменяющей чувство радости. В этой практичности и деловитости церковного бытования есть, конечно, дополнительный смысл — тварь, тварь дрожащая.

Искренний мистицизм и некоторое легкомыслие единоверцев-греков разворачивает их церковный обиход совершенно в другую сторону. Женщины в церквях без платков, к прилавку со свечами не приставлено ни одной бабки — кидай монетки сколько можешь и бери свечей сколько надо. Возле чудотворной иконы лежит амбарная книга — пиши свои просьбы к Господу совершенно бесплатно. Рядом салфетки — пот и слезы утирать. Запоров церквям не полагается, да и что там красть — подсвечник один-единственный, засыпанный морским песком? Надзирателей тоже не сыщешь: стоит пустой храм, открытый, гостеприимный — можно зайти, отдохнуть, воды попить, помолиться и дальше идти. Или вот монастырский двор — деревья, дающие тень, под ними лавочки и столики. И — о ужас, о осквернение святынь! — на столах стоят пепельницы. А рядом, под иконой, сосуд со святой водой. Как совмещается в православных греческих головах святыня и сигаретное кощунство — загадка. А вот, поди ж ты, совмещается. Святости места не умаляет, благоговению не препятствует, а, наоборот, даже как-то способствует. Уходить не хочется.

Присела я на лавочку, закурила — исключительно ради духовного опыта. Не каждый день доведется покурить в монастыре. И все пыталась понять: в чем секрет-то греческий? В снисхождении к человеческим слабостям, может быть? В признании человеческого несовершенства, вследствие которого даже самый истовый богомолец через секунду после прикладывания к чудотворной иконе, глядишь, и захочет перекурить. В бытовом гуманизме, предполагающем, что человеку чистый сортир и даже пепельница важны не меньше, чем пища духовная? При этом никакого моления о лавочке и туалетной бумаге не требуется — все уже здесь, ждет тебя, приготовленное добрыми монахами.

Забота о бытовых нуждах не сводит дело к практицизму и торгашеству. Молитва — отдельно, удобства — отдельно. Торговля тоже имеет место быть. Иконки, крестики и сувениры продаются вне храма, в киоске. Там же кока-кола и туристические карты. Отделение молитвы от торговли способствует сосредоточению на первой и успеху второй.

Нравится мне удобное греческое православие, с лавочками, распахнутыми дверями, фонтанчиками, пепельницами, ящиками для мелочи. Такое комфортное и чистое и в гигиеническом, и духовном смысле. Простецкое, почти бедное, без декора и позолоты. Доверчивое. Немного наивное, в духе раннего христианства. Оно не притворяется духовной властью и потому не держится от человека на расстоянии, приличествующем властителю: где вы, твари дрожащие — а где я, иерарх в бронированном «Мерседесе». Есть в этом православии что-то бытовое, обыденное, не поза героическая, а потребность каждодневная. Помолиться — как воды попить. И можно дальше идти, по своим делам.

И вот еще в чем различие. Они там, в церквях своих греческих, улыбаются. Туристу, единоверцу-чужестранцу и друг другу. Русских, кстати, вычислить в церквях просто — по настороженному взгляду и опущенным плечам. Озираются — как будто ожидают окрика или указания. А греки эти вальяжные, ни одного постного лица, чувствуют себя в храме Божьем как дома, хозяевами, не гостями. Приветствуют тебя — заходи, дескать, не стесняйся, располагайся. После службы рассядутся на церковном дворе и болтают, ржут, гомонят. Жаль, не знаю греческого, а то бы пересказала вам, над чем они так заразительно смеются. Сцена-то совсем нереальная. Не могу даже представить, что бы было, если бы прихожане РПЦ после службы, да на церковной лавочке, да хохотали бы с сигаретами в руках. Если не охрана, так очистительный ливень тут же смыл бы проклятых грешников. И по морде бы им надавал — для «споспешествования покаянию».