Арафатум

Публичная фиксация внимания человечества на смерти конкретного человека говорит о том, что по крайней мере за последние несколько тысяч лет, со времен строительства Великой Китайской стены, мы практически не изменились. Почему рупоры продвинутого человечества, средства массовой информации, выбирают из сотен тысяч или миллионов случающихся каждый день смертей одну-единственную? Почему, например, человечество практически в режиме онлайн должно наблюдать смерть вождя палестинского народа Ясира Арафата? Понятно, что наше внимание обычно фокусируется на смерти некоего выдающегося человека. Но всегда не самого выдающегося. Скажем, о случившихся в этом году смертях великого музыканта Рэя Чарльза и великого актера Марлона Брандо средства массовой информации говорили куда меньше, чем о смерти Рональда Рейгана или вот теперь Ясира Арафата.

У политиков в борьбе за внимание человечества к их смерти есть одно конкурентное преимущество: играя судьбами простых смертных, они становятся в обыденном сознании «сложными» смертными, особыми людьми.

Это не тенденция ХХ или ХХI века. Задолго до нашей эры китайский император Ши Хуанди строил Великую Китайскую стену. И, по самой распространенной гипотезе, строил он эту стену в надежде, что стена станет препятствием для его собственной смерти. Что смерть не сможет перелезть через стену, и тогда Ши Хуанди будет жить и править вечно.

Быть может, главная магия власти и состоит в том, что человек может создать у других и, что самое удивительное, даже у себя иллюзию собственного бессмертия. Любой крупный политик, одержимый манией и магией власти, пытается представить дело так, будто бы он вечен. Что он был всегда, не рождался и не умрет. Поэтому, особенно в тоталитарных странах, у вождей практически никогда нет подлинных биографий, всегда появляются «канонические». Этот иллюзион достаточно часто срабатывает. Миллионы советских людей, жителей большой страны, отринувшей всякую мистику, заклеймившей веру как старорежимное суеверие, искренне не могли себе представить, что умрет Сталин, и мумифицировали Ленина. А разве могли поверить в смертность Ким Ир Сена северные корейцы, которые теперь точно так же не верят в смертность Ким Чен Ира? Вот и палестинцам трудно поверить, что не будет Арафата, хотя это вовсе не означает его особого величия и тем более особой добродетельности. Кроме того, публичная фиксация смерти больших политиков — это общечеловеческая попытка удовлетворить частночеловеческий интерес к умирающему ближнему. Ведь и на бытовом уровне мы пытаемся удержать в памяти характерные жесты умершего, походку, голос, любимую одежду и еду. Примерно так же мы поступаем с политиками, которые благодаря телевидению становятся чуть ли не членами семьи, постоянно вторгаясь в наши завтраки, обеды и ужины, являясь соучастниками наших любовных интрижек и неприятностей на работе, нашего старения наконец.

Проблема в том, что все мы тем не менее — одинаково простые смертные. И смерть 75-летнего Ясира Арафата, в сущности, ничем не отличается от смерти любого другого 75-летнего старика от тяжелой продолжительной болезни. И в истории от Арафата останется только его знаменитая тряпочка в клеточку, а потом, по прошествии 50, 100 или 500 лет, забудут и ее. Как бы мы ни пытались сосредоточиться, напрячь свою память, она все равно не выдерживает испытания временем. Через пять лет после смерти собственных родителей или, не дай бог, детей ни один из нас не в состоянии вспомнить их голос.

И еще, фиксируя смерть некоего выдающегося политика, мы подсознательно концентрируемся на собственной жизни. Мы почему-то думаем, иногда с надеждой, иногда с тревогой, что смерть этого человека радикально изменит нашу собственную жизнь.

Когда умирал Сталин, для одних мир рухнул, а для других наконец восстал из руин. Хотя на самом деле мир остался практически неподвижен.

А многие нынешние тинейджеры уже даже не знают, кто такой этот самый Сталин.

Как ни странно, смерть не только великий уравнитель, но и одно из самых веских доказательств изначальной демократичности природы. Ты можешь быть царем или нищим, белокурой красоткой с белоснежной улыбкой Мэрилин или беззубой старухой с морщинами матери Терезы, в конце концов от тебя остается только безжизненное тело, задрапированное в одежду и обреченное обратиться в груду костей. Так стоит ли при жизни делать вид, что у одних людей должно быть больше прав, чем у других? И еще смерть — это точка начала судьбы. Только после смерти мы можем попробовать найти логику в цепи поступков усопшего. Так жизнь переходит в судьбу. В фатум. Или — в Арафатум.