Цивилизация
Ирина Муравьева не оправдывает ожидания. Впрочем, ничего и не обещает. Самообман читателя. Между «ожидалось» и «оказалось» нет перепадов и границ. Открытие – читаешь не то, что думал, — встряхивает и бьет по затылку. Только соберешься, например, как в «Филемоне и Бавкиде» или «Дневнике Натальи» навестить свое прошлое с лирикой, рожденной безумием быта, а оказывается, знакомую остановку социодрамы 80-х ты давно проскочил и катишь вовсю по чистейшей психоделической прозе, где героям от передозировки жизни начисто снесло крышу.
Что, естественно, влечет за собой расширение сознания, прозрение, открытый перелом судьбы.
В «Дне ангела» та же картина с обратной стороны. Героини – сестры из потомственной парижской эмиграции и не скрывают, что впадают в наркотическую зависимость от мужчин, иногда просто отвратительных. Сын одной из них вовсю экспериментирует с ЛСД и записывает свои наблюдения в дневник. Проза же, вопреки посылке и ожиданию, чувственна, лирична, иногда до сентиментальности. И при всем безумии реальности начисто лишена признаков сюра. Тем приятнее и неожиданнее открытие, что Ирина Муравьева верна своим экспериментам с сознанием читателя, раскидывая сеть концентрированных любовных драм из нитей одного семейства над трагедией века.
Строение романа очевидно и прозрачно, как механика часов в стеклянном корпусе.
Вот сестры Ушаковы, Лиза и Анастасия. Все, что с ними происходит, они сами описывают — одна в письмах, другая в дневнике. Обе живут двойной жизнью – одна в эмигрантском Париже, другая в советской Москве тридцатых, с роскошными обедами дипломатов и партчиновников, очередями граждан за хлебом и мором от голода в раскулаченных деревнях. Парижская сестра изменяет своему порядочному мужу с приличным человеком, теряя сознание от чудесной близости. Муж московской Ушаковой — английский журналист, пишущий правду о голоде тридцатых, а ее любовник, которому она не способна противостоять физически, своими статьями обманывает Европу. Обе страдают, обманывая.
Листки с записями их страданий перемешаны с любовной историей внука в солжениценовском Вермонте уже после их смерти, документальными свидетельствами умирающих от голода женщин и детей в советских деревнях. Шестеренки личных и массовых драм цепляют друг друга. Коллаж, микс из фикшн и псевдодокументалистики. Одно усиливает действие другого. Жесткое следование ритму. Кто ж так не пишет? Оказывается, никто. Кроме Муравьевой. Сумевшей по-своему обойтись с местом и временем.
Солжениценовский парадокс – смерть под колесами на ваших глазах потрясает куда больше, чем информация о миллионах погибших в землетрясении где-то там в Африке, — разрешается самым очевидным способом. Страдания героини от невозможности противостоять любовному голоду оказываются на одной доске со свидетельством очевидца о массовом вымирании людей от голода физического. Обе драмы разыгрываются в одно время. В какой-нибудь сотне километров друг от друга. Писательница их прессует и уравнивает. Поедающие младенцев — такие же жертвы голода, как неспособная противиться животной тяге к мерзавцу. Понимания достаточно. Прощения не требуется. О покаянии будем рассуждать двадцать лет спустя.
Собственно, и этого достаточно, чтобы «Дню ангела» выдвинуться из ряда вон, для начала, собственных же книжек Муравьевой.
Но тут есть магнит попритягательней. Его тяга в сведении к одному времени любви и жизни двух поколений. Бабушки тридцатых и внук восьмидесятых голодают любовью в один и тот же день. Те, кто умерли, моложе потомков. Можно искать различия между непреодолимой тягой Мити Ушакова к его Лизе, беременной от какого-то потасканного типа, с замиранием его двоюродной бабки от одного взгляда циника и мерзавца Уолтера в Москве пятьдесят лет назад. Потому что нет никаких лет вперед или назад. Все в одном времени на одной поляне, да еще, для особо рассеянных, в декорациях любовных романсов «Не-уезжай-ти-мой-голубшик» в исполнении простодушных американских студентов Вермонтской русской школы оформленной под помещичью усадьбу с речкой, гитарой и самоваром.
Роман и в самом деле, подобно джойсовой классике, вмещается в один день. Все эпизоды, судьбы, люди и годы живут здесь и сейчас в том, кто все это проживает в одном времени, как тот же Митя Ушаков во время чтения своей философской лекции о природе покаяния, стоя на кафедре, проживает заново сцену близости с любимой в вермонтской речке. Тот, кто проживает этот вот наполненный до краев день, в романе так и не появляется, но оставляет знак – серебряную звезду в окне для младенца, матери и любимого. Он и есть тот самый ангел, день которого записывает с его слов Ирина Муравьева.
А то, что какие-то события и люди могут показаться недостоверными и придуманными (как те же советские русские тридцатых годов через приезжий, сторонний эмигрантский взгляд, предвзятый и неглубокий), так день у ангела — он же не один. Возможно, будут и другие. В которые все проживется иначе.
Ирина Муравьева «День ангела». М.2010. «Эксмо»
