Цивилизация
Существует среди художников такое закрытое сообщество, своего рода орден, – анималисты. Искусство их обычно воспринимается как милое, но несколько второстепенное занятие по отношению к «высокой духовности» или «социальным месседжам» других авторов. Сами анималисты, понятное дело, думают иначе, но взглядов своих никому не навязывают и держатся обычно в стороне от дискуссий по поводу роли искусства в жизни общества.
Это обстоятельство надо бы иметь в виду, присматриваясь к неожиданным переменам в творчестве Иулиана Рукавишникова, которые случились в середине 70-х.
Из востребованного монументалиста, признанного автора скульптурной ленинианы, он вдруг превратился в певца живой природы. С точки зрения принятой тогда иерархии шаг странный и неразумный. Он и сегодня не поддается однозначному объяснению. То ли автора окончательно достали соцреалистические каноны, то ли он уверовал в какие-то пантеистические принципы, то ли нашел природную пластику более для себя привлекательной, нежели образы вождей и передовиков производства, – доподлинно неизвестно.
Факт состоит в том, что последние двадцать с небольшим лет своей жизни он ваял исключительно цветы, водоросли, гусениц, черепах и улиток.
Этот репертуар и демонстрируется сейчас на персональной выставке в Третьяковке – без всяких намеков на прежнюю стилистику.
Будучи одним из звеньев творческой династии (известным скульптором был его отец, Митрофан Рукавишников, по этой же стезе двинулись и потомки – сын Александр, автор памятника Достоевскому перед Ленинской библиотекой, и внук Филипп), Иулиан Митрофанович свои эксперименты никогда не выводил за рамки цеховых правил. Собственно, его внезапная метаморфоза никакой не эстетический бунт и тем более не революция. Вполне себе модернистское искусство, на закате советской власти никем особо не возбраняемое.
Интереснее понять, чего ради автор променял место в элитном клубе гражданственных ваятелей на роль кустаря-одиночки с сомнительной специализацией.
Имеется догадка (действительно всего лишь догадка), что, перевалив за середину жизни, он почувствовал историческую недолговечность всех этих опусов, создаваемых по заказу власти. Рассуждение по принципу «художник я или кто?» вполне могло привести к смене ориентиров. Но не станешь ведь, отказавшись от прославления одних персонажей, браться за возвеличивание других, пусть даже альтернативных. Опять суета и томление духа. И Рукавишников обратился к той сфере, где не важны были политические взгляды и гражданские позиции, где не имели хождения гуманитарные ценности любого рода.
Какую идеологию может выражать, допустим, блоха или вовсе амеба?
А ведь нет ничего более вечного и вездесущего, чем мир всяческих тварей. И далеко не все из них освоены художественной мыслью.
Иулиан Митрофанович взялся за новые пластические формулы несколько с другого бока, чем помянутые выше анималисты. Определенное сходство с прототипами он сохранял, конечно, однако создавал не столько портреты всевозможной живности, сколько символы. Удав изгибается ровной спиралью, паук представляет собой нечто вроде самоходной машины, лист салата превращается в очевидный тотем. Здесь ощущается намерение возвести природу на пьедестал, зачислить флору и фауну в категорию важнейших человеческих приоритетов.
Но, увы, задача оказалась не по силам.
Во многом из-за того, что используемые модернистские формы уже и в самом начале этого проекта выглядели слегка устаревшими, а позднее и вовсе стали казаться антикварными. Произведенный Иулианом Рукавишниковым мир получился добротным, но не интригующим. Каждая работа в отдельности напоминает что-нибудь из классического авангарда, из Генри Мура или Константина Бранкузи.
Как ни грустно это признавать, но выглядит так, будто автор поздновато спохватился. Уйти от монументальной заказухи решимости у него хватило, а вот душевных сил для создания другой вселенной уже не было. Силы имелись физические – вот и появился этот многочисленный бестиарий, своеобразный памятник запоздалому перевороту сознания.
