Смерти нет

У меня под окном на дубе какая-то птица свила гнездо и теперь высиживает птенцов. Дуб старый, с тяжелой листвой, но птица все равно видит, как я выхожу на балкон и фотографирую ее дом. Птица нервничает. Я стараюсь ей не досаждать.

Сегодня 27 июня. В месяцеслове записано, что наступает Елисей Гречкосей: в этот день раньше принято было освящать новую одежду, чтоб она не принесла своему хозяину бед и несчастий. Особенно если она досталась в дар или наследство. Все обновки, купленные после Нового года и надетые не более трех раз, знающие люди рекомендовали освятить. То же самое можно было сделать и с одеждой, в которой человек чувствует себя неуютно — натирает ли воротник пиджака или слишком чешется спина в шерстяном платье.

... Пока писал этот абзац, птица улетела. Птица тоже хочет есть. Никакого самца рядом, все сама-сама.

Набирая этот текст, я иногда откидываюсь немного в кресле и могу увидеть, как она умащивается на кладке, усаживается поплотней, нервно проверяет, как там яйца — и вот сейчас временно упорхнула.

Какая же долгая забота — родительская любовь. Рожать детей, воспитывать их, потом их отпускать, бояться, что кто-то из них умрет.

Бунин вспоминал, как подкосила Толстого смерть его последнего ребенка, шестилетнего Ванечки. Огромная травма: Толстой сразу превратился в старика. Софью Андреевну и Льва Николаевича эта смерть в первое время очень сблизила. «Никогда я Соню так не любил». Но и эта близость была иллюзией.

Ванечка был единственным ребенком, который все время пытался помирить мать и отца. «Разве не легче умереть, чем видеть, когда люди сердятся?» — спросил он однажды.

Незадолго до смерти Ванечка вдруг стал раздаривать свои игрушки, вещи и рисунки. Как будто ему теперь неуютно с ними, как будто они ему «натирают». Или, может, просто хотел сделать приятное? (Страшно представить, что чувствовали родители, когда это видели — притом что Ванечка говорил, вспоминая своего покойного брата Алешу: «Лучше и мне, мама, умереть до семи лет. Теперь скоро мое рождение, я тоже был бы ангел»).

... Птица сидит в своем гнезде, как приклеенная. Дикий инстинкт продолжения рода, древний, как сам испуганный взгляд птицы. Схожесть птицы и ангела — только в крыльях. На самом деле птицы — бывшие звероящеры. Есть гипотеза, что птицы — это дальние родственники триасовых цератозавров.

То есть они, динозавры, все-таки выжили: уменьшились, научились никого не пугать. Может, и мы выживем? Научимся не умирать?

Тот же Бунин вспоминает, как Толстой сказал ему, когда Бунин второй и последний раз был у него дома в Москве: «Меня провели через залу, где я когда-то впервые сидел с ним возле милой розовой лампы, потом в эту маленькую дверку, по ступенькам за ней и по узкому коридору, и я робко стукнул в дверь направо. — Войдите, — ответил старческий альтовый голос».

Толстой тогда очень страдал: смерть Вани случилась совсем недавно. И он почти сразу заговорил про него:

— Да, да, милый, прелестный мальчик был. Но что это значит — умер? Смерти нет, он не умер, раз мы любим его, живем им!

Но, видно, сам в это не верил — точнее, не так: верил, но не чувствовал.

Иначе почему в черной мартовской ночи, когда дул весенний шальной ветер и они побежали наискосок по снежному Девичью полю, он стал прыгать через канавы, да так что Бунин еле успевал за ним, и говорить — яростно, строго и отрывисто: «Смерти нету, смерти нету!»

Но она была. Здесь, в этом весеннем ветре, в оставленном доме на снежном Девичьем поле, в Ясной поляне, везде.

В первую ночь после похорон она была даже в галлюцинации Софьи Андреевны (бедная мать, это же какая животная мука — потерять своего птенца). Смерть была запахом. Софья Андреевна ничего не пишет: плохой это был запах или странный — пишет только об ужасе от этого запаха. Хотя спавший рядом и проснувшийся теперь Лев Николаевич успокаивал ее, что никакого запаха нет. Но она его чувствовала.

А потом слышала и голос Ванечки. Нежный и ласковый. «Поцелуй меня покрепче, положи свою головку рядом с моей, подыши мне на грудку, чтобы я заснул с твоим дыханьицем».

И что бы ни писал сам Толстой в дневнике (через три дня после смерти сына): «Похоронили Ванечку. Ужасное — нет, не ужасное, а великое духовное событие» — это его, тоже почти детское, отчаянное: «смерти нет, смерти нет» — именно про то, что смерть как раз есть. И она неотменима.

Не оплакать, не объяснить, не обнять. Не прикрыть своим перьевым брюшком, не спасти от дождя и тревожащего тебя наблюдателя с телефоном на балконе. Не спастись. Ничего не даст облегчения.

С именем пророка Елисея, которого в народе еще называли Гречкосеем, потому что в этот день продолжают сеять гречиху, раньше люди связывали многие чудеса: умножение елея, хлебного зерна, исцеление больных и даже воскрешение умерших.

Ну так займись, Елисей, своим прямым делом (хотя не так все с ним сладко и елейно: говорят, он был жесток и даже страшен, однажды он проклял малых детей лишь за то, что они дразнили его, и насмешников тут же разорвали две медведицы, вышедшие из лесу).

Пусть никто больше не умрет раньше срока, пусть все выздоровеют, пусть заберут свои игрушки, вещи и рисунки обратно. Пусть смерти больше не будет.

«Крапива, крапива, охлестни небеса, обожги их. Пусть хлынет ливень». Мы выйдем на поле и попросим об этом (для гречки же нужно много влаги).

Ну и про птицу в гнезде тоже не будем забывать. Пусть она высидит своих птенцов — и они, вырастя, улетят и забудут про свою мать.

Но пусть только вырастут. Пусть никто из них не вывалится из гнезда. Пусть все научатся летать. Пусть никого из них не съедят.