Цивилизация
В последнее время дебаты вокруг перспектив и моделей развития России снова начинают обретать популярность среди тех общественных групп, которые принято называть «активными» или «продвинутыми». И вовсе не стараниями национального телевидения с его базарными ток-шоу. Просто у части людей появилась внутренняя потребность осознать, какое будущее возможно для России, какого будущего хотелось бы, есть ли оно у страны вообще.
Эти сомнения рождены реалиями сегодняшнего дня.
Все большему числу российских граждан становится очевидно, что нынешняя система, в основе который лежит «рентный капитализм» (хотя можно ли называть эту весьма специфическую модель капитализмом?) с неизбежно присущей ему тотальной коррупцией, — дорога в никуда.
Такая система не стимулирует экономические субъекты выпускать продукции больше и лучшего качества, использовать передовые технические идеи и новые технологии, но заставляет их искать источники ренты, к которым можно было бы присосаться и благополучно существовать за их счет. Не важно, что может быть использовано в качестве такого источника: бесконтрольное использование бюджета, монополия на добычу и торговлю природными ресурсами, разрешение на строительство, открытие бизнеса, издание учебников, получение кредита или же торговля медицинским оборудованием. Важно, что это и есть реальная экономика. В такой среде любые общенациональные программы и стратегии развития, любые реформы — либеральные или этатистские — заведомо обречены на провал: коррупция превратит всякие проекты в источники ренты.
Но у части публики, в том числе и считающей себя либеральной, все еще живы иллюзии, что российская власть если захочет, то может остановить «беспредел» бенефициаров «рентного капитализма». Отсюда периодически появляющиеся предупреждения в ее адрес, что если ничего не предпринимать, то нас ожидает катастрофа, которая накроет всех — и бенефициаров, и тех, кто не имеет никакого профита.
Но начать социально-экономические и политические реформы власть опасается, потому что удержать контроль над ними будет очень сложно, а приобретший внутреннюю динамику процесс изменений может до основания разрушить весь существующий порядок с его бенефициарами. Именно так ведь произошло с КПСС в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века. Попытаться усилить контроль над охамевшим государственным аппаратом, конечно же, можно путем выстраивания поверх существующих институтов и структур еще одной вертикали, лично подчиненной президенту, раз без его вмешательства ничего в нашем государстве не решается. Будь то финансово-экономическая поддержка крупных компаний и даже целых отраслей или решение дела питерских «хрюш».
По большому счету, процесс создания такой вертикали уже пошел: в кремлевской администрации организованы департаменты, если не дублирующие деятельность соответствующих министерств, то, очевидно, надзирающие за ними.
Начался быстрый рост числа всевозможных комиссий при президенте по самым разным направлениям. Не исключено, что над ними всеми появится и еще какой-нибудь суперорган президентского контроля. Помогут ли подобные меры «навести порядок» и придать системе динамику? Вряд ли.
Во-первых, в России уже есть опыт подобного решения проблем. В годы правления императора Николая I, когда коррупция и некомпетентность государственного чиновничества, известные широкому кругу россиян хотя бы по гоголевскому «Ревизору», стали очевидным тормозом развития страны, также проводилась политика строительства «личных государевых» структур поверх министерств и ведомств. Возникновение новых проблем сопровождалось немедленным созданием комиссий и комитетов при императорской особе. А «Собственная его Императорского величества канцелярия» с ее восемью отделениями разрослась до размеров личного царского суперведомства, дублировавшего деятельность многих правительственных институтов. Но все эти усилия не дали ощутимого эффекта. Более того,
после смерти самодержца созданную им систему пришлось менять вместе с отжившим социально-экономическим строем.
Но и на другой, оппонирующей власти стороне также не видно мощного «проекта будущего» для России, который мог бы рассматриваться значительными слоями населения как альтернатива нынешней реальности. Идея возвращения в 90-е явно не может привлечь большинство. Да и бессмысленно это. Ведь именно из 90-х, когда общество было разделено на управляющее меньшинство и манипулируемое большинство, когда было проведено тестирование системы несменяемости власти, проистекают сегодняшние проблемы.
Ориентация на модель западного капитализма в сегодняшней России тоже не может иметь притягательной силы, как в конце 80-х — начале 90-х. По двум причинам. Во-первых, этот капитализм, 20 лет назад воспринимавшийся многими советскими людьми чуть ли ни как идеальная общественная модель, сегодня сам переживает глубокий кризис. Впервые за период после Второй мировой войны уровень жизни многих слоев населения падает. Рискну предположить. Если бы в конце 80-х советской системе противостоял не тот социально ориентированный капитализм с его гарантиями для «человека труда», а нынешний, где этих гарантий становится все меньше, а слой супербогатых растет численно и расширяет потребление, выбор советских граждан был бы не столь предрешенным. Во-вторых,
опыт более чем двадцати лет постсоветского развития показывает: современный капитализм в стране не получается.
В теории он вроде бы достижим, на практике же неизменно получается все та же дикость первоначального накопления с очевидными рудиментами феодальных порядков. Да и шансы выстроить нормальный капитализм с каждым годом убывают. Индустриальная и научно-техническая база страны хиреет и разрушается, свидетельством чего являются падающие спутники и самолеты, образование и здравоохранение деградируют, несмотря на «национальные проекты» по их развитию, а качество человеческого капитала далеко уже не то, что в полные романтических ожиданий 80-е годы.
В такой обстановке дефицита «проектов будущего» и происходит актуализация призраков прошлого. Поэтому снова пробуждается интерес к Сталину (он, наверное, и не утихал, но сейчас очевиден новый всплеск). Кто-то начинает петь дифирамбы «вождю всех времен и народов», исходя из простенькой мысли, что основы сегодняшней материальной базы страны были заложены в годы его правления. Другие, рефлексируя по поводу одиночества, в котором оказалась Россия в современном мире (в преданность союзников и партнеров на постсоветском пространстве мало кто верит), тщетно пытаются искать в прошлом следы какого-то русского национального проекта, воспринимаемого именно как синоним особости, специфичности и одновременно успешности.
Нет, однако, необходимости доказывать, что страна, ищущая «проект будущего» в прошлом — не важно, далеком или близком, — не имеет этого самого будущего.
Вот и остается в условиях очевидного идейного дефицита снова рассчитывать на волшебную силу русского «авось». А вдруг сама эволюция страны в какой-то момент подскажет новую идею или проект?
Вопрос лишь в том, хватит ли времени и возможностей для его реализации. Ведь дефицит исторического времени — тоже наша национальная проблема на протяжении уже нескольких веков российской истории.
