Цивилизация
«Бедный человек не может быть свободным», — процитировал недавно Столыпина, выступая в ООН, наш министр иностранных дел. Столыпин у нашей правящей номенклатуры вообще уже сравнительно давно стал в чести. Номинировался на самого популярного исторического персонажа, в этом качестве вышел в «шорт-лист», проиграв, разумеется, товарищу Сталину, но и не только. Столыпина у нас принято официально почитать за то, что подчеркивается как главное в его реформах, – постепенность, обеспеченная стабильностью. Помните про то, что «не нужны великие потрясения, нужна великая Россия»? И примерно тот же, кстати, временной лаг, чтобы, желательно, было без потрясений, – около 20 лет. По-нашему, это два президентских срока по 4 года плюс еще два по 6.
Многие современные политологи, даже и не слыхавшие про русского реформатора Столыпина, многожды пытались уже вывести формулу соотношения бедности и свободы. После окончания «холодной войны» и краха так называемого коммунизма это стало, пожалуй, самой распространенной политологической забавой ввиду того, что заявленный было «конец истории», оформленный в виде триумфа демократических западных ценностей, то тут, то там никак не воссияет. А совсем даже напротив. А как надо поступать «по-научному», скажем, по отношению к палестинцам, чтобы они, с одной стороны, голосовали, а с другой, не выбирали всякий раз на выборах ХАМАС, политологическая наука не ведает.
Сколь надо быть богатым, чтобы стать свободным? Кто-то утверждает, что тысяч уже по 6–8 долларов ВВП на душу населения являются тем самым «минимальным барьером», требуемым для закрепления демократии, то есть формы правления, применяемой к более или менее свободным гражданам. Кто-то утверждает, что надо бы подтянуться к 10 тысячам и уж потом «ослаблять вожжи» авторитаризма.
У нашей правящей номенклатуры тезис насчет того, что, мол, народ наш, дескать, к тому не готов и до этого не дозрел, – едва ли не самый ходовой. Даже всего и не перечислишь, до чего он только не дозрел за последние лет десять. Тезис этот употребляется почти столь же часто, как и другой аргумент в руках все той же правящей номенклатуры – про то, что, мол, чуть ли не все из их новаций, или, как принято выражаться, «законодательных новелл» — сплошь и рядом основаны на глубоком и всестороннем изучении «международного опыта». Что ни новация — так прямо почерпнута либо из Америки, либо из Англии, либо, на худой конец, из Франции или Скандинавии.
Такая вот складывается противоречивость бытия.
Революционная поспешность, что и говорить, штука опасная. Однако совместима ли эволюционная неспешность наноизменений, совместима ли то ли осторожная, то ли ограниченная по широте замаха «теория малых дел» с теми отнюдь не нановызовами, с которыми в очередной раз сталкивается страна, недореформированная безвременно убиенным Столыпиным?
Собственно, убаюкивающие заклинания про то, что мы к тому не готовы и до сего не дозрели, не дают ответа – когда ж сие дозревание планируется. Но не только: нет плана поступательных шагов, пройдя которые, мы, если будем себя хорошо вести, наконец будем удостоены чести получить право на плавание вольным стилем в бассейне возможностей, в который наконец нальют воду.
Однако проблема не только в этом. И вот здесь уже точно кончается пресловутый универсализм и начинается бесконечно богатая русская специфика. Итак, бедный не может быть свободным. Допустим, мы поверили, хотя, сдается мне, что первые уроки свободы соседи-европейцы, а также многие другие нации начали вполне успешно усваивать, имея за душой куда меньше, чем нынешний среднестатистический российский обыватель. То есть, может быть, дело не только в бедности? То есть поставим вопрос по-другому: а разве богатый непременно будет свободным? Разве рост благосостояния общества гарантированно ведет к его преобразованию в общество свободных, притом свободно мыслящих людей? Да нет же, и лучшее подтверждение этого мы видим, увы, на наших родных просторах. Где уровень раболепия перед начальством, неверия в собственные возможности, неготовности отстаивать собственные права и уж тем более объединяться ради их отстаивания с себе подобными – чудовищно низкий на фоне того колоссального продвижения к обществу если не всеобщего, то в среднем нормального потребления, который наблюдается на протяжении последних, скажем, 40–50 лет.
Чтобы бедный стал свободным, его мало сделать всего лишь «богатым» (ну то есть более или менее обеспеченным, решившим свои основные насущные потребности), ему надо дать возможность стать свободным на практике, не боясь, что он примет какое-то «не то» решение, «не за того» проголосует, «не так» себя поведет. В конечном счете, это вопрос ценностного выбора правящей элиты.
И, как ни противно, в этом выборе оба варианта для нее неидеальны. В одном случае ей придется подстраиваться, «угождать» взыскательным гражданам, отчитываться перед ними или хотя бы делать вид, что отчитываются, добиваться признания на выборах в более или менее конкурентной борьбе. В другом случае ей, в ежедневном режиме наплевав на все это «быдло», придется постоянно подавлять в себе страх перед очередным бессмысленным и беспощадным бунтом рабов – рабов безотносительно к тому, имеют ли они только «хижину дяди Тома» или машину-иномарку и ипотеку на «трешку» в приличном спальном районе. К тому же понятие материальной бедности в контексте истории постоянно эволюционирует, оно имеет относительный характер. В отличие от нищеты, от рабства духа, которое, пожалуй, в иных случаях тянет на «абсолют».
