Цивилизация
Читать между строк — это пошло еще из советской практики. Тогдашние газеты были, между прочим, на редкость информативны на сей счет, и при умелом прочтении можно было наковырять изрядное количество информации, удобной к перемалыванию. Самыми емкими подчас были короткие информационные сообщения на несколько строк, упрятанные где-то на последней странице.
Собственно, все богатство советской политической жизни укладывалось аккурат между строк — это междустрочье те, кому это было интересно, вытаскивали на свои кухни, где оно уже обрастало информационным мясом и жиром, кипятилось, перемешивалось со слухами, подчас самыми дикими, и выливалось обратно на улицу, в анекдоты, в толстые книги неплохо тогда зарабатывавших советологов-кремлинологов.
Наверное, всякое тоталитарное общество предельно чутко ко всевозможным деталям: уж не в этом ли жесте содержится некий кому-то посыл, уж не та ли формулировка содержит намек на некие перемены или, наоборот, ужесточение стабилизации.
Советский режим, мне кажется, был особенно трепетен к деталям, фразам, формулировкам и цитатам «из вождей». Наверное, это отчасти (но только отчасти) объясняется революционной сменой элит в годы гражданской войны и революции: к власти и управлению на разных уровнях пришли совершенно новые, обладающие ничтожным культурным опытом люди, для руководства которыми (и, опосредованно, массами) годилось только начетничество, новая догматическая религия (коммунистическая) плюс жестокая система инквизиции во главе с бывшим семинаристом Джугашвили.
Но и после смерти последнего привычка улавливать и трактовать эманации власти никуда не делась. Сотни тысяч людей трактовали постановления пленумов и съездов. Десятки ученых советников на закрытых «цековских» дачах ломали головы над формулировками этих постановлений, речей вождей, стремясь заложить туда некий особой сакральный смысл, соответствующий, как им казалось, текущему моменту. Им казалось, что они этими нюансами вносят штрихи в историю. Теперь это кажется особенно смешным.
Для обывателей были посылы и попроще. С одной стороны, скажем, Московский фестиваль молодежи и студентов, впервые открывший Советский Союз для краткосрочного «братания» молодежи с иностранцами (часть хрущевской оттепели). С другой — борьба со «стилягами» и любыми проявлениями «западной культуры» — музыкой, жвачкой, джинсами и пр. Появление (раз в год примерно) гэдээровского «Фридрихштадтпаласа» (восточноевропейский вариант «Мулен-ружа») на телеэкране являло собой для некоторых чуть ли не сигнал о послаблениях. Как и появление тех или иных московских спектаклей — от «Так победим» Шатрова до всех без исключения постановок Любимовской Таганки (ее — сердечно с 45-летием!). Помню в Театре сатиры премьеру «Самоубийцы» Эрдмана — аккурат накануне смерти Брежнева, — на которой некоторые допущенные многозначительно переглядывались во время особенно острых моментов. Но похоронную комиссию ЦК КПСС возглавил Андропов, и спектакль тотчас сняли: сигнал, значит, пошел на «ужесточение». Потом вся страна питалась слухами о состоянии его почек — многим казалось, что от этого зависела судьба и будущее социализма. Степень глушения «вражьих голосов» тоже кем-то трактовалась как некие то ли «посылы», то ли очередная уступка Западу (когда глушилки якобы чуть унимались). Как и разрешение еврейской эмиграции после 74-го года (ее потом волнами то разрешали, то опять прикрывали).
И что же в итоге?
А то, что в один прекрасный момент как-то вдруг стало ясно, что «междустрочье» бессмысленно и бесплодно. СССР и весь окружавший его соцлагерь рухнули вдруг так стремительно и безвольно, что через какое-то время, оглядевшись и опомнившись, многие осознали, сколь они были все наивными глупцами, сколь верили или придавали явно повышенное — незаслуженно — внимание всяческим идеологическим или стилистическим химерам. То было тотальное, словно затмение, очарование Догмой. Сколько сил, времени, бумаги и слов было убито на эти бессмысленные ковыряния в «оттенках серого», поиски там некой перспективной жемчужины мысли. Не было ее там и даже близко не лежало! И именно оттого все общество, даже самые лучшие его умы были застигнуты ментально врасплох стремительным распадом «совка». Вместо прорыва вперед в умах воцарился драматический вакуум. Пустота.
Они, собственно, умы эти, до сих пор не могут прийти в себя. И от растерянности, потерянности во времени, пространстве и истории иные начинают вновь браться за уже, казалось, позабытое — пытаться читать между строк, пытаться улавливать некие нюансы в эманации власти: что означает этот жест, что кто хотел дать кому знать вот именно этой встречей, а что имел в виду тот, когда сказал вот это, где у кого есть (и есть ли вообще) стилистические разночтения и что это может означать в исторической перспективе.
Оно, конечно, жонглирование словами и чудесные превращения мышей в голубей, вылетающих из рукава фокусника, — дело не совсем бесполезное: все же, как-никак, гимнастика для ума за неимением лучшей, хоть какой-то тренинг аналитической заснувшей и опустившейся от безделья мысли.
Но, может быть, не стоит увлекаться всем этим слишком сильно? Потому как а вдруг между строк ничего не написано, ничего нет?
