Цивилизация
Когда питерцы сетуют на «областную судьбу» своего города и на царящий в нем культурный анабиоз, москвичи обычно усматривают в этом изрядную долю кокетства. Мол, знаем мы вашу неистребимую интонацию, уж сколько десятилетий «брат Петрополь умирает». Но иногда доказательства тамошней депрессивности возникают с самой неожиданной стороны. Вот показывали в 2003 году в Третьяковке выставку «Авангард на Неве» – так иной раз сердце сжималось, до того питерский андерграунд представал сиротливым в сравнении с московским. В столице всякий имевший хоть какое-то отношение к неофициальному искусству давным-давно мнит себя мэтром и кумиром – если не народным, то элитарным, для узкого круга. А нонконформисты из Северной Пальмиры будто и не выходили из «подполья»: сами себя стесняются, к международному контексту не апеллируют и почти гордятся своей невостребованностью.
Зато нераскрученность петербургского искусства в национальном масштабе дает эффект камерности, почти домашности.
Когда не осаждает пресса и не рвут на части кураторы, логично заниматься тем, что самому кажется важным и интересным, не особенно оглядываясь на модные тенденции.
Неспроста художник Елена Завельская для своей московской выставки «О радости и боли» придумала заголовок «Живопись без концепции». Ведь концепция, что бы ни говорили, это скорее способ производства и метод подачи, нежели первоначальный творческий импульс. А Завельская дорожит именно своими импульсами, полагая их наиболее ценными для создания картины. Отсюда же, видимо, и протест против «слияния художников и кураторов в симбиотическую структуру», как сказано в пресс-релизе. Несогласие с распространенной практикой вроде бы простодушное, но не лишенное здравого смысла: если куратор лучше художника знает, что изображать, пусть сам и берется, а если художник не может составить свой репертуар без куратора, то какой же он художник?
Сама Завельская никакими советами со стороны явно не пользуется. Иначе ей бы вмиг разъяснили, что манера с преобладанием наива и экспрессии сегодня «не катит». И рассказали бы, как перестроиться.
Но Завельская перестраиваться не склонна. Что поделаешь, если дороги ей именно такие алые небеса над неким еврейским местечком, именно эти кривые домишки, именно эти люди в картузах и шляпах с обвисшими полями, а еще козы, гуси, коровы и прочая божья тварь. Могут ее волновать и ненастные виды Васильевского острова, и улицы Хайфы, и лаконичные натюрморты из трех-четырех предметов обихода. Иногда она вдается в поэтические аллегории, изображая, к примеру, союз двух кентавров. Словом, это почти всегда попытки выразить что-то или без следа исчезнувшее, или никогда в реальности не существовавшее, или вроде бы зримое, но эфемерное, как минутное настроение. Традиционные, в общем, для искусства устремления – если только оно не поставлено на очередные программные рельсы.
Такая завороженность внутренними видениями для ленинградско-петербургского художественного сообщества довольно характерна. Там вообще под сообществом чаще понимают так или иначе примыкающих друг к другу индивидуумов, а не ударные группы, создаваемые для коллективного прорыва. Скажем, Завельская с начала 80-х фигурировала в списках и на выставках ТЭИИ (Товарищества экспериментального изобразительного искусства), но этот разношерстный конгломерат неофициальных авторов так и не стал плацдармом для завоевания ею публичного успеха. Да и для многих других тоже. Может, и впрямь болотные призраки отводят глаза обитателей города от тактически верных целей, подменяя их огоньками субъективных переживаний. Зато в этом больше искренности и меньше расчета на всемирно-историческое значение. Когда те самые кураторы возьмутся-таки по-настоящему раскручивать питерский андерграунд, они наверняка превратят эту особенность в эксклюзивную фишку. И местные художники посмотрят на них с укоризной.
Елена Завельская. «О радости и боли». В выставочном зале Московского фонда культуры (проспект Мира, 41, стр. 1) до 12 апреля.
