Художник и девушка

«Опять Рим, художник и девушка, опять любовь, опять brilliant dialogue, и главное — опять бездельники — богатые люди, которые живут всласть, ничего не делая, кроме любви (making nothing but love)!»

Это Корней Чуковский пишет в своем дневнике о романе Генри Джеймса. В подтексте ощущается явный упрек. Почему эти люди ничего не делают? Ничем не заняты? Не решают крупных социальных задач или как минимум не борются за существование в условиях безработицы и нищеты?

Но ведь так писал не только Генри Джеймс — хороший, но не особо великий американский автор XIX века. Так писали и гении — Стендаль, Байрон, Пушкин, Флобер, Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, Пруст, Джойс и даже Голсуорси… Чем занимались, какие производственные или социальные проблемы решали Евгений Онегин, Дон Жуан, Жюльен Сорель, мадам Бовари, Андрей Болконский и Анна Каренина, Митя Карамазов и Митя из «Митиной любви»? Nothing but love!

В предисловии к первой версии «Войны и мира» Лев Толстой прямо заявлял: «Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории. Может быть, это нехорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но я не могу угодить такому вкусу.

Жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною и скучною,

и все действия этих людей мне представляются вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и материальных страстей. Жизнь этих людей некрасива (...)

Наконец, я сам принадлежу к высшему сословию и люблю его. Я смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению. Я воспитан с детства в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью, изящному столу и экипажу. Ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться. Ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им. Я аристократ потому, что не могу верить в высокий ум, тонкий вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем.

Все это очень глупо, может быть, преступно, дерзко, но это так. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня».

Этот несколько надуманный аристократизм буквально через несколько лет сменяется у Толстого столь же надуманной и натужной любовью к мужикам, купцам, каторжникам и кучерам, желанием понять, что думает лошадь («Холстомер»), а также постоянными попытками отречься от счастья, которое не принадлежит всем.

Но это не столь уж важно. Все равно и у раннего, и у позднего Толстого — блестящие диалоги, поразительные описания («Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо; пахло вянущим листом и собаками») и ничего, кроме любви.

А все, что кроме — вытекает из нее, ею влечется и обуславливается. Нехлюдов сначала соблазняет Катюшу, а уж потом — по случайному совпадению — пытается ее спасти. Не было бы ее черных чуть косящих глаз и неодолимой юношеской похоти — и никакого воскресения бы не было, ни в кавычках, ни всерьез. Князь Степан Касатский, узнав, что его невеста была любовницей императора, идет в монахи, становится отцом Сергием, а потом, переспав с дурочкой Марьей, расстригается и снова становится мирянином — правда, уже не князем, а странником.

Как сказал бы Некрасов: «В мире есть секс. Этот секс беспощаден». Но секс не только жесток и страшноват для подростков, воспитанных в строгости. Секс максимально плодотворен в жизни и в литературе. Как все живое на Земле — от детей Адама до наших детей — появляется от любви — или, если кому больше нравится, от секса (пусть мне объяснят разницу), — точно так же все умное, интересное, важное возникает в тех книгах, где в центре писательского внимания — любовь.

Ничего, кроме любви; остальное — ее последствия. Это лучше, чем потуги Золя, Драйзера или Кочетова. Всякий раз, когда социальность перевешивает, литература тускнеет на глазах.

Есть ли у писателя социальная миссия? Просветительская задача? Ответственность перед читателем и вообще перед человечеством?

Очень старый спор.

«— Художественное произведение тогда лишь значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьезную общественную задачу, — говорил Костя, сердито глядя на Ярцева. — Если в произведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно. Те же романы и повести, где ах да ох, да она его полюбила, а он ее разлюбил, — такие произведения, говорю я, ничтожны и черт их побери.

— Я с вами согласна, Константин Иваныч, — сказала Юлия Сергеевна. — Один описывает любовное свидание, другой — измену, третий — встречу после разлуки. Неужели нет других сюжетов? Ведь очень много людей, больных, несчастных, замученных нуждой, которым, должно быть, противно все это читать.

— Если поэзия не решает вопросов, которые кажутся вам важными, — сказал Ярцев, — то обратитесь к сочинениям по технике, полицейскому и финансовому праву, читайте научные фельетоны. К чему это нужно, чтобы в «Ромео и Жульете», вместо любви, шла речь, положим, о свободе преподавания или о дезинфекции тюрем, если об этом вы найдете в специальных статьях и руководствах?» (А.П. Чехов, «Три года», 1895).

Нет у писателя — да и у литературы в целом — просветительских задач, и ответственности перед читателем тоже нет.

Книги — даже самые великие — никого ничему не научили. Ни хорошему, ни плохому. Книги не исправляют нравы и не портят их. Палачи народов и мелкие мерзавцы — особенно с хорошим образованием — в юности пускают слезу над теми же книгами, что и гуманисты, и герои, и просто честные люди.

Лев Толстой никого не научил вносить в жизнь красоту и добро, а маркиз де Сад никого не сделал насильником и садистом.

Писатель Михаил Львовский рассказал мне такую историю. В начале 1960-х годов, в разгар борьбы против молодежного пьянства и связанного с ним мелкого хулиганства, в газетах стали появляться статьи, где прямо указывался виновник этих неприятных явлений. Виноватым оказался, вы не поверите, Ремарк. Тот самый, который Эрих Мария, немецкий писатель. Его в те годы с удовольствием переводили и печатали. Ах, эта ремарковская атмосфера дешевых ресторанчиков, пьяных компаний, случайных связей, болтовни до утра! В общем, дух безыдейности и наплевизма. Начитались, понимаешь ли!

Мой старший друг Львовский рассказал далее, что он попросил знакомого милицейского начальника провести его однажды вечером по отделениям милиции, чтоб побеседовать с молодежью, которую задержали за мелкое хулиганство и нетрезвый вид. В результате ночного рейда выяснилось: из ста пьяноватых и хулиганистых ребят ни один не читал Ремарка и даже не слышал о таком. Более того — восемьдесят из ста не читали вообще ничего.

А вот я в последние месяцы читаю очень много современных русских книг — по обязанности члена жюри одной литературной премии. Книги самые разные. В основном хорошие. Есть написанные традиционно, ясным и правильным языком, и с композицией порядок: пролог, завязка, кульминация, развязка, эпилог. Есть и классический поток сознания: по сто страниц без абзацев, точек и запятых. Есть совсем авангардные тексты, есть исторические реконструкции, альтернативная история, нон-фикшн, репортажная проза — в общем, все на свете.

Пишут толсто, пишут тонко, пишут солидно, с толстовским размахом, с достоевской глубиной, бунинской филигранностью, чеховской недосказанностью, хармсовской абсурдностью и даже с горьковским погружением в свинцовые мерзости нашей жизни. Чаще всего каждый возделывает свой собственный сад — толстовский или, наоборот, бунинский. Но, бывает, встречается и синтез — вернее, винегрет — стилей, когда автор описывает действительность с толстовским размахом, достоевской глубиной… и далее по списку.

Да, книги очень разные, но мне они кажутся похожими. Своей умностью, нахмуренной важностью.

Две вещи удручают меня в нашей современной литературе.

В писателях — чрезмерный серьез, упрямое желание сразу ответить на все вопросы истории и философии, писать глубоко, широко, объемно, масштабно, глыбисто и ухабисто.

В читателях — требование, чтобы все было изящно, чтоб красивые люди в красивых интерьерах делали что-то очень важное и благородное.

Думаю, это пройдет. Читатель станет чуть-чуть серьезнее, а писатель — чуть-чуть легкомысленнее. Читатель, по совету чеховского героя, химика Ярцева, начнет заглядывать в сочинения по финансовому и полицейскому праву, а писатель научится, наконец, писать о художнике и девушке. То есть о любви. Ну и о войне, конечно. Но о войне — во-вторых, как советовал Киплинг, знавший толк в обеих великих вещах.