Цивилизация
— Наташа, иди сюда, посмотри!
Моя американская подруга-журналистка сидит перед теликом и смотрит очередной репортаж по CNN из Нового Орлеана.
Я выскакиваю из кухни, опасаясь, что еще где-то рвануло, прорвало, затопило, погребло. Но нет, вроде бы, кадры все те же… И все же у моей подруги совершенно перевернутое лицо.
— Что ты там такое усмотрела? Эти кадры уже показывали…
— Посмотри на репортера, посмотри на него…
Как же я могла не заметить? Ну, вот как? Так же, как мы все, как правило, этого не видим. Журналисту было очень хреново. Он, кажется, не верил собственным глазам. Он стал частью этой катастрофической картинки, потому что в его глазах был ужас, а его голос дрожал. И он, как будто сам не веря собственным словам, произносил: «…потому что сейчас вот в этом месте самая большая проблема выживших – отсутствие туалетов. То есть вы понимаете, нету…туалетов».
У него на глазах и у нас на глазах происходило крушение мифа. Потому что ну не может такого быть, не может, чтобы американский репортер, ведущий репортаж из американского города, произносил такой текст.
В этой истории не виноват бен Ладен, трагедия Нового Орлеана – это не происки злобных террористов. Нечем себя успокоить. Ураган лишь ускорил то, что могло произойти и без него, и на что власти не обращали внимания. И оказалось, что нет никакой программы действия в подобных ситуациях, нет такой профессиональной команды, которая высаживается в зону трагедии и знает, что надо делать. Моя американская подруга монотонно произносит этот текст уже, наверное, в пятый раз. Она искренне не понимает, как все это могло произойти в ее стране.
— Ты представляешь, что там происходит, если журналист не может справиться с собой? Ну, ты-то представляешь?..
Ну, кого волнует, что происходит с журналистом, который в силу этой проклятой и высокой профессии оказывается в аду? Кто знает, что операторы, снимавшие в Беслане, плакали? А ведь это, как правило, ребята, прошедшие через войны и повидавшие на своем веку. Как должно быть невыносимо, чтобы камера не защищала… Журналист – лишь ретранслятор между адом и зрителем или читателем, кому он в силу профессии обязан поведать о происходящем. Его эмоции — его личное дело. Он потом может напиться, или до выхода в эфир или в печать поплакать. Он может до и после ходить к психотерапевту, чтобы справиться с воспоминаниями. Я, например, много лет не могла смотреть на обычные строительные краны, потому что именно ими подцепляли трупы, которые доставали из разломов армянской земли после землетрясения. И они качались в воздухе, эти несчастные, скрюченные, раздавленные тела, пока крановщик не опускал их аккуратно на землю. Кто видел мои глаза, когда я смотрела потом на бесконечные ряды этих тел, лежащих рядком на стадионе? Пара друзей, которые насильно влили в меня стакан водки – «вместо наркоза».
Я еще раз взглянула на экран. Парень заканчивал репортаж, беспомощно разводя руками. Что будет с ним, когда начнут всплывать трупы? Тысячи трупов?
— Ты представляешь, что будет, когда начнут вытаскивать из воды трупы? — моя американская подруга, кажется, читает мои мысли.
— С кем будет?
— Со всеми нами — со мной, с американцами, с ним, с тобой?
Она не читает мои мысли, она просто знает то же, что и я. Этот момент придет – самый адский ад. И журналист, как Вергилий, должен будет провести через этот ад всех тех, кто включит телевизор или купит газету с фотографиями. И он это сделает, вопреки запретам властей на съемку жертв наводнения. Такая у него профессия. Люди имеют право знать и делать из этого знания свои выводы.
А потом журналист может напиться или заплакать, выключив камеру. Потому что он часть этого мира, этой страны и этой трагедии, и столь же беззащитен перед болью и смертью, как и те, для кого он работает – зрители и читатели. Каждый раз, когда кто-то ругает мою профессию, я просто закрываю глаза и вспоминаю не кремлевский паркет и не красную дорожку в Каннах, а эти строительные краны со смертной ношей и стакан водки, чтобы не спятить. Я знаю, что делается сейчас с этим сиэнэновским репортером, у которого дрожит в руках микрофон. То же самое, что и с теми, кого он показывает, и с теми, кто его смотрит. Именно поэтому эта профессия проклятая, высокая и бессмертная. Извините за пафос.
