Долго плывет корабль. Корабль не был на родине почти пять лет. Корабль зовут «Бигль». Что за дурацкое имя?
Бигль – это же собака. Охотничья собака, выведенная в Великобритании. Мускулистая, с крепкими лапами и большой головой.
Хотя здесь источники разнятся.
Кто-то говорит, что бигли появились еще в эпоху процветания Древней Греции. Как будто гнали они оленя, хватали за ноги. Или вдруг поскачут за зайцем.
Так за кем же гнался «Бигль» на борту с Дарвином? И почему 2 октября 1836 года «Бигль» вернулся на родину? Всех оленей загнал? Всех зайцев передушил?
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Вот тут-то и вынырнул черт Дэви Джонс,
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Он вынырнул с черным большим ключом.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Когда читаешь список команды «Бигля», кажется, что ты читаешь текст этой вымышленной английской песенки.
«Капитан корабля – Роберт Фицрой. Два лейтенанта – Джон Викем и Бартоломью Джеймс Саливен. Помощник руководителя съемок, врач, десять офицеров, боцман. Восемь юнг и сорок два матроса. Художник-чертежник, миссионер, три туземца. Инструментальный мастер. И, йо-хо-хо, собственно, Дарвин».
Так чего ж они так долго плыли по морям-океанам в брюхе гигантской деревянной собаки, где несчастного Дарвина нещадно тошнило – в его крохотной каюте, между полом и потолком, в гамаке, с которого он все время падал, когда безуспешно пытался влезть туда ногами вперед?
Зачем они обогнули Южную Америку, посетили Африку, заглянули в Австралию, взбивая моря и океаны, как масло?
Что там у них спит в трюме?
А там спит целая коллекция мертвых животных.
Почти как Дракула в гробу, вытянулись они в узких ящиках.
Кто-то тушкой, кто-то чучелкой, а кто-то скелетом.
Где-то, в одном из длинных научных гробов, спрятаны ладно скрепленные кости неизвестного доселе животного. Их Дарвин нашел в Патагонии. Сам-то он думал, что это просто очень большой броненосец, но тот оказался уже давно вымерший гигантским ленивцем.
Наверное, в этой коллекции был кто-то и живой.
Но вообще Дарвину всех хотелось упаковать в коробочку.
Когда через два года, после того как 2 октября он вернулся в Англию, Дарвин решил жениться, он, как настоящий апологет ящиков и нумерации, разделил листок бумаги на два отделения и озаглавил каждую бумажную «коробочку» заглавием: «жениться» и «не жениться».
В первой колонке он написал: ««постоянный компаньон… предмет любви и партнер по играм… в любом случае лучше, чем собака». (Здравствуй, бигль.)
Потом размечтался: «Идеальная картинка: прелестная спокойная жена на диване перед жарким огнем, с книгами и музыкой». (Опять ящичек. Сиди на своем диване, еще и подушками тебя окружим – как ватой обложим. Будешь таким прекрасным живым ленивцем.)
Но прелестная спокойная жена имела и свои минусы: иногда было бы лучше без нее.
То же «хождение по клубам и беседы с умными людьми» (она-то дура, это понятно), а еще «не нужно навещать родственников и прогибаться по каждому пустяку».
Это он написал во второй колонке.
Какой каталогизатор в Дарвине умер. Хотя почему умер? Жив до сих пор.
Еще в том путешествии он запишет: «Отдать в починку носки… убил пуму… купить пилюли от кашля».
А перед смертью сказал: «Я нисколько не боюсь умереть».
Записал последнее наблюдение, закончил каталогизацию.
...Удивительное дело, ученых всегда жалко. Хотя почему, собственно? Они же умнее нас.
Такой большой лоб, такой светлый ум – а сам как ребенок. Упал с гамака – и смешно, и обидно. Но никто не пожалеет. Не у врача же, не у художника-чертежника, не у трех же туземцах, не у Дэви ведь Джонса сочувствия просить.
Он напишет ей потом, своей Эмме Веджвуд, уже в оседлой жизни: «Всему виной пять лет моего путешествия (и, конечно, последние два года), которые, можно сказать, стали началом моей настоящей жизни. Несмотря на активный образ жизни, который я там вел – восхищался невиданными животными, путешествовал по диким пустыням или непроходимым лесам, расхаживал по палубе старины «Бигля» в ночи – истинное наслаждение доставляло мне только то, что происходило в моей голове. Прости мой эгоизм, я рассказываю об этом в надежде, что ты облагородишь меня, научишь находить счастье не только в построении теорий и осмысливании фактов в тишине и одиночестве».
Это как будто ребенок говорит.
Еще маленьким он запомнил похороны какого-то военного сильнее и ярче, чем умершую мать.
И эта лошадь, и это седло, к которому приторочены были сапоги и карабин драгуна (какая-то странная картинка: как будто они отдельно приторочены, фрагментами, как будто висят в воздухе), и эта стрельба над могилой. Это так волнует его, так тревожит.
А перед этим у него, восьмилетнего, как раз и умирает мать. И все, что у него осталось в памяти от нее, – это кровать, где она умерла, ее черное бархатное платье, ее рабочий столик какого-то необычного устройства. И все.
Опять только деталь. Ни одного лица, даже тела нет – фрагменты.
Но может именно поэтому он так жалобно напишет, уже взрослый, жене? «Я рассказываю об этом в надежде, что ты облагородишь меня, научишь находить счастье не только в построении теорий и осмысливании фактов в тишине и одиночестве».
...Недавно я был Кемерове. Нас возили смотреть старые поселения шорцев. Это такой немногочисленный тюркоязычный народ, живущий в юго-восточной части Западной Сибири.
Больше всего меня поразило, что раньше они хоронили своих мертвецов на деревьях: между богом земли и богом неба. Это не такой уж и редкий обычай, как оказалось: древние грузины тоже так хоронили.
«Воздушное погребение».
И год, целый год древние шорцы ходили потом на это воздушное кладбище: навещать своих родных, завернутых в большие кусок погребального холста.
А через год переставали.
«Поминать некого».
...Это ж какие-то сплошные музеи вокруг. В жизни, в зоологии, в смерти, в любви.
У каждого есть свой служитель.
Сидит на стульчике в начале зала, следит, чтоб посетители экспонаты руками не трогали, но чаще всего – спит.
Солдат спит, служба идет. И снится солдату, как из ящика вылезает гигантский ленивец и говорит: я – броненосец.
– Я всю жизнь проходит в бумажной броне, и мне душно, душно.
Тогда старый солдат-служитель встанет со своего бабушкиного стульчика, выйдет из зала, спустится по лестнице, откроет входную тяжелую дверь, сбросит с себя старое обличие, превратится в тонкого юношу с печальным лицом – и уйдет.
«Сторожить уже некого».