Цивилизация
На «Платформе» премьера нового спектакля «Август» столичного драматурга, режиссера и музыканта Алексея Паперного. Публика обычно не разделяет эти его ипостаси , однако некоторые его дела стоят особого упоминания: постановка легендарного спектакля «Твербуль», шедшего с 1989 года в Театре у Никитских Ворот, а затем объездившего весь мир, создание ансамбля «Паперный ТАМ» и одного из главных мест силы неформальной Москвы — клуба «Китайский летчик Джао Да». Четыре года назад Паперный открыл еще один клуб «Мастерская», оборудованный небольшим театральным залом, и снова занялся драматургией и режиссурой — написал и поставил пьесу «Река», сделал спектакль «Четыре пьесы», а всего через полгода — нынешний «Август», который будет идти на площадке «Платформа» 7 и 8 июня. Перед премьерным показом Алексей Паперный рассказал «Газете.Ru» о рождении постановки, своем методе обращения с персонажами и ревности к своему тексту, оказавшемся в чужих руках.
— В последние два года вы явственно повернули снова в сторону театра. С чем связано для вас это возвращение?
— Это не только мое возвращение. Мне кажется, и с самим театром сейчас происходят какие-то события. Долгое время театр в нашей стране был в таком состоянии… его как бы и не было. А я, собственно говоря, никогда не хотел его бросать. Но так складывались обстоятельства, что одно время я занимался музыкой больше, а театром как-то совсем нет. На самом деле не было никакого места, никакой возможности ничего делать.
— Ну, по крайней мере, вы ставили небольшие постановки в «Китайском летчике»…
— Да нет, я раньше действительно занимался театром, учился театру и работал на разных площадках — у Мацкявичюса, в Театре-студии Табакова. А потом сделал спектакль «Твербуль», с которым мы все много путешествовали: и это была профессиональная, серьезная, такая большая работа, мы с ним объездили весь мир и наполучали всяких призов («Твербуль» был вообще без текста, там все на музыке было построено, поэтому его принимали и понимали везде).
А потом, когда мы вернулись сюда после этих всех путешествий, у нас не было места, вообще ничего. Мы, конечно, сделали, еще один спектакль — уже здесь, на русском языке. Но я сделал его именно что из последних сил. Мы с трудом находили помещения, репетировали где придется. Все было абсолютно на энтузиазме, никто не получал денег. Арендовали какой-то зал в театре, потом арендовали «Школу современной пьесы» и там даже сыграли там серию спектаклей. И вдруг стало понятно, что мы просто не можем выжить, у нас нет ни денег, ни ресурсов, ни площадки. Спектакль собирал людей, мы даже имели какой-то успех, но все это как-то растворилось постепенно, потому что не было административных возможностей этим заниматься.
— А потом вы занялись музыкой и клубами.
— Да, я открыл клуб «Белый таракан» и увлекся музыкой. Точнее, занимался музыкой, понимая, что меня просто ни на что другое не хватит. А потом, когда открылся «Летчик», я стал там делать маленькие такие полудетские постановки — придумывать маленькие пьески на день рождения «Летчика» и на Новый год. Какой-то в этом выработался, что ли… стиль. А потом написал пьесу «Река», которую мы тоже первый раз сыграли в «Летчике» на день рождения.
И вот тут начало что-то происходить: я впервые за много лет придумал пьесу, в которой уже не было никакого Летчика Джао Да, про которого я обычно сочинял «датские» свои постановки, а просто был какой-то сюжет, который мне давно хотелось сочинить. И мы его сыграли просто как спектакль, ни к какой дате никакого он отношения не имел. Это, кстати, было последнее, что мы сыграли в этом клубе, потому что вскоре открыли «Мастерскую»…
— В которой уже был маленький театральный зал.
— Да. И для меня одним из оснований главных смыслов в открытии клуба «Мастерская» было то, что там есть театральное помещение и можно заниматься театром. И тогда вот я стал репетировать «Реку», и накануне открытия мы ее сыграли. Потом я сочинил еще одну пьесу — она, собственно, и называется…
— «Четыре пьесы».
— Нет, «Август»! «Четыре пьесы» я писал параллельно. Там же, правда, четыре маленькие пьесы. Я сочинил одну, отложил. Потом через какое-то время другую маленькую сочинил, тоже положил в копилку. А потом… Я даже не думал, что это будет такой спектакль из четырех пьес. А потом, когда их написалось уже две, подумал, что надо сделать еще две, и уже стал размышлять о том, какие они должны быть, и досочинил.
— А как строится «Август»?
— Когда мне нужно рассказывать историю или структуру пьесы, у меня начинается столбняк, потому что сам не очень это понимаю. На самом деле мне кажется, вообще это не задача автора — формулировать, о чем его сочинение, или, хуже того, придумывать. Просто есть какие-то такие маленькие открытия про то, что ты видишь вокруг, и ты их соединяешь. Разные истории, которые тебя трогают почему-то, и ты пытаешься в них разобраться, поэтому пишешь.
В «Августе» две линии, две любовные истории: любовь мужчины и женщины и отца и сына. Отец занимается с сыном музыкой, делает из него великого человека, но ребенка, собственно, самого в ребенке не видит.
Я, кстати, эту историю про отца и сына совершенно не собирался писать. Но однажды произошел такой случай: я сидел в кафе, и по залу передвигался… не то официант, не то менеджер заведения. И там какая-то сидела особа, которая чего-то орала все время. Он пытался ей что-то объяснить, она на него орала, он был ужасно нелепый, неправильно отвечал, что-то ронял все время. И она абсолютно его побеждала. Он пытался какому-то другому человеку что-то принести, и у него снова все падало. В общем, какой-то нелепый совершенно человек.
И в какую-то секунду вдруг я представил себе, что это мой сын. И все переворачивается сразу в голове, и сразу к этому человеку возникает невероятная нежность! Удивительно, как одна мысль меняет вообще все: только что был придурок, а вот самый любимый на свете человек, и ты ему сопереживаешь, а вовсе не раздражаешься.
Что же касается истории мужчины и женщины, вся она имеет ко мне прямое отношение. Не в том смысле, что она документальна, но все, что там описывается, — это история, мною прожитая. Как она прожита наверняка всеми остальными людьми, живущими на свете. Но в пьесе я героев иногда соединяю с тем, что в жизни не происходило, или с какими-то персонажами, которые в жизни никогда не появлялись. У меня поэтому так много персонажей всегда в пьесах, потому что очень важны какие-то другие линии, какие-то другие герои, вклинивающиеся в историю людей, странным образом ее как-то окрашивающие, меняющие.
— То есть структура произведения для вас не так важна, как…
— …это как сочинение стихотворения, по большому счету. Ты никогда не знаешь, чем оно закончится. Оно само тебя ведет, в нем появляются новые какие-то реальности. Совершенно свободно, ниоткуда, появляются какие-то предметы, смыслы, птицы, все что угодно. И скорее оно тебя ведет, а не ты его. А пьеса… не знаю, вот драматурги, когда пишут, они знают, чем закончится? Когда что-то пишешь, более или менее знаешь начало, у тебя есть герои. И ты начинаешь с ними, с этими героями, куда-то идти. Только надо стараться быть честным. И когда ты за ними следуешь более или менее честно, то потом удивительным образом все складывается в очень красивую, гармоничную, странно и красиво переплетенную конструкцию. Как только ты ошибаешься, начинаешь врать где-то, у тебя ничего ни с чем не сходится…
— Все свои пьесы ставите вы сами. Для вас текст и его постановка неразделимы или вы можете отдать ее другому режиссеру?
— Я сам, собственно, не режиссер. Режиссер — это такой человек, который умеет ставить чужие пьесы и находит им место на сцене. Есть много плюсов в том, что ты сам автор и сам режиссер. Когда я когда начинаю репетировать, у меня уже как бы готова в голове какая-то история, я ее прожил. Но тут же начинается и обратное: понимаешь, что в театре это все должно выглядеть совершенно не так. И тогда я начинаю воевать с автором.
Я, например, очень ревностно отношусь там к междометиям ко всем — когда актеры, если не дословно помнят текст, меняют междометия одни на другие или переставляют слова. Некоторые из артистов это чувствуют и как раз очень к тексту относятся бережно и с уважением; понимают, что это музыка готовая и что текст сам им в ответ поможет. Ну, а с другой стороны, многие актеры русской школы считают, что текст — это фигня, а главное — внутренние, так сказать, переживания.
А по поводу других режиссеров… «Август» уже два режиссера хотели поставить, но я пока не разрешил: сначала сам поставлю, потом делайте что хотите.
Впрочем, удачный пример у меня есть. В Петербурге на фестивале «Пять вечеров» пару лет назад был показ молодого режиссера Кирилла Вытоптова по «Реке». Он изначально был заявлен как читка, но артисты хорошо подготовились, знали текст наизусть и разыграли практически целый спектакль среди нескольких стульев.
Я сел в зал, и меня сначала корежило ужасно, я ворочался на стульях, как на углях. А потом как-то стало легче: я себе объяснил, мол, ты успокойся вообще, ты все это дело написал, а теперь вот смотри. А когда спектакль закончился, у меня даже какие-то слезы были на глазах. Он меня растрогал — хотя я пьесу знаю, естественно, лучше всех. То есть, когда другие люди это делают, у меня, с одной стороны, чувство дикой ревности. А с другой стороны — радости, что пьеса сама по себе существует. Не как сценарий режиссерский, а пьеса. Текст, который можно читать, как книгу.
