Цивилизация
Вот уже второй месяц в кинотеатре «Пионер» в Москве и чуть дольше в питерской «Авроре» идет многострадальная дилогия Сергея Соловьева «2Асса2» и «Анна Каренина». Корреспондент «Парка культуры» встретился с режиссером, чтобы поговорить о странной судьбе его картин. При встрече выяснилось, Сергей Александрович не закончил с графом Толстым и уже вовсю занят постановкой «Войны и мира» на сцене Малого театра.
— Что это за история с Малым театром, в котором вы «Войну и мир» ставите?
— Вот только что макет утвердили, защищали его сегодня. Сейчас инсценировку делаю, одновременно идет кастинг, вчера доделали и сдали макет.
— Фильмы вы делаете с людьми близкими, «своими», а тут театральная постановка, Малый театр, труппа, видимо...
— Ну, во-первых, мне нравится театр очень. Несмотря на всю свою дружбу с авангардистами разными, все равно спускаюсь в их черные подвалы, и первая мысль, которая приходит мне в голову: «Нет, это все-таки не театр — это подвал с хорошими ребятами». А вот когда увидел Малый в первый раз в жизни, было не так. Встретил на площади перед Большим театром Иннокентия Михайловича Смоктуновского, с которым мы дружили, и спрашиваю: «Что, правду говорят, что ты переехал из Питера в Москву и теперь в Малом театре?» — «Да, правда». — «Ты что, с ума сошел, зачем? Там же БДТ, Товстоногов, зачем тебе в Малый?» Он так строго на меня посмотрел и говорит: «Ты когда-нибудь был в Малом театре?» — «Нет, не был». — «Пойдем зайдем». Привел меня в Малый театр, пошли сразу на сцену, там темно было, опущен противопожарный занавес. Смоктуновский дал кому-то денег — подняли занавес, включили в зале свет, и я со сцены увидел это совершенно божественное театральное пространство. Он и говорит: «И ты еще спрашиваешь, зачем я сюда приехал? Куда мне еще ехать?» К тому же я сам из Питера, меня в детстве отец по воскресеньям водил или в Александринский театр, или в Мариинский. Поскольку он еще у меня был такая шишка советская, нас сажали в ложу дирекции. И я как-то привык к тому, как должен выглядеть театр. На меня это всегда производит чарующее впечатление праздника какого-то необыкновенного. Однажды в детстве, что я запечатлел в фильме «Нежный возраст», даже выпал из ложи головой в барабан. Когда снимали «Нежный возраст», попросил Гергиева, чтобы он дал поснимать. Он сказал: «Пожалуйста». Тогда я рассказал ему эту историю — тоже разрешил. Для меня очень важен зал, рампа и вообще то, как устроен театр.
— Как в первый раз в Малый попали, понятно, а теперь?
— А там Соломин, которого я снимал в японской картине («Мелодии белой ночи» — прим. ред.), художественный руководитель и все время говорил: «Приходи — что-нибудь поставишь». И мой близкий друг Левенталь, который грандиозный живописец и бывший главный художник Большого театра. Так что это не поход в чужие края, а те же самые родные и близкие люди, с которыми вот так я воссоединился сейчас. Туда же можно добавить и Льва Николаевича Толстого.
— Опять об Толстого?
— Я встретил Соломина и в ответ на очередное приглашение просто брякнул про «Войну и мир», а он как-то всерьез к этому отнесся. Я стал читать дальше книжку, когда уже понял, что это серьезное дело для Малого театра, и так увлекся этим чтением. Выяснилось, что я ее не читал. То есть я ее читал, конечно, но не читал, потому что стал открывать для себя какие-то абсолютно новые вещи. Потрясающее чувство юмора у Льва Николаевича — на самом деле Толстой это первый настоящий хиппи. Потом читал-читал и думал, что же мне все это напоминает? Да это же «Людвиг» Висконти в чистом виде. То есть Бог подарил мне счастье поставить «Людвига» Висконти, да еще в таком месте. Так все и складывается в чистую радость.
— Вы про «Анну Каренину» в кино говорили, что это эквивалент поэтическому языку серебряного века, про телеверсию — что это проза. В театре «Война и мир» каким языком может быть рассказана?
— Это же театр. Я хочу сделать в трех вечерах эпический спектакль. Надеюсь, будем играть каждые пятницу, субботу, воскресенье. Это будет... Не могу определить — вспомню, скажу.
— Давайте теперь вернемся к вашей дилогии и начнем с «Ассы». Почему вы решили вернуться к ней, да еще и воскресить героя?
— Первоначальная причина очень бытовая и смешная. Когда мне в 196-й раз закрыли «Анну Каренину» в тот момент, когда уже последний вариант наполовину снял, я подумал: «Ё-моё, пропадет же материал». Я уже привык к закрываниям «Анны Карениной», поэтому не бился головой о стену, но расстраивало, что материал пропадет — сколько мучений, надо как-то спасти. Стал думать, и в этот момент пришел Саша Абдулов ко мне в гости, царствие ему небесное. Мы с ним выпивали, я ему рассказывал, он сетовал, что опять навернулась эта «Анна Каренина». А мы к этому времени уже стали все маньяками. Олег Янковский маньяк стал, и Саша маньяк, и я маньяк — ну да, маниакальные придурки такие. Я и говорю: «У меня странное ощущение от этого дела, что это какой-то заколдованный текст и если его всерьез снимать, то, конечно, Таньку жалко, но на самом деле от всего этого маразма она должна броситься по-настоящему под паровоз». А он: «Слушай, это гениальная история. В принципе, это правильно». И в состоянии паузы, когда была закрыта картина, я стал соображать про это вот бросание под паровоз по-настоящему, и как-то все стало устраиваться.
— Получилось довольно горькое высказывание, по-моему...
— Поскольку было какое-то отчаяние в практическом смысле, я снял все внутренние запреты, отменил все правила: продумать, какому зрителю нужна будет эта картина, или она не нужна будет никакому зрителю. Я решил: ну ладно, раз я им не нужен, то и они мне не нужны — буду сочинять то, что есть на самом деле. Я не сравниваю, конечно, но я тогда понял, по какому принципу было снято «Зеркало» Андрея Арсеньевича Тарковского. Он ведь тоже был доведен до какой-то ручки всеми обстоятельствами. И вся картина, а я был свидетелем того, как она снималась, была результатом снятия с себя всех запретов — он просто снимал то, что его волновало на самом деле. Я нечто подобное совершил. И, как ни странно, у меня тогда обнаружился надежный финансовый партнер. Называется он Ханты-Мансийский автономный округ, где мы делаем фестиваль «Дух огня». У меня с ними хорошие отношения очень, а самое главное — была очень хорошая цена на нефть в тот момент. И как-то они мне без особых истерик и ужасов дали небольшие, но достаточные деньги на то, чтобы я снимал вторую «Ассу». А когда я ее начал снимать, так получилось, что открылась и «Анна Каренина» одновременно. Месяца два с половиной или три продолжался очень странный период, когда я одновременно снимал две картины. Эксперимент, из которого ясная дорога в дурку: я ехал на съемку, не всегда зная, на какую съемку меня везут: «Анны Карениной» или «Ассы». И я вглядывался всегда в лицо оператора и по лицу оператора понимал: «А, Клименко, значит, будем снимать «Ассу» вторую. О, Астахов — сегодня, значит, «Анна Каренина». А иногда снимали вместе две картины, как, например, бросание под поезд Анны.
— То есть реальность нехороша, и вы с ней порываете?
— Конечно, ну ее в задницу. А это тоже реальность, то, что называется «утраченный рай».
— То есть в итоге получилась история, подытоживающая ощущение времени?
— Для меня это такая естественная история получилась. Точно так же и «Анна Каренина» со мной все эти годы была и тем, что это магический текст, и тем, что мне Лейла (Александер-Гарретт), последняя переводчица Тарковского, рассказала, что когда Тарковский страшно заболел и уже узнал свой диагноз, и стали его возить из клиники в клинику, то единственная книга, которую он читал по-русски, это была «Анна Каренина». Странно, должен был бы читать, не знаю, Библию, историю славянских народов, еще чего-то, но нет — «Анну Каренину».
— У вас в обеих «Ассах» в финале мало кто выживает, но безысходной и мрачной кажется именно вторая, потому что перемен больше не хочется?
— Я не отрекаюсь от «Ассы» первой, очень ее люблю, она такая романтическая история с честным финалом, но сейчас, да, такого желания нет. Хотя, как я говорю, с одной стороны, опираешься на реальность и идею реальности, а с другой — на живых людей. Конечно, это была бы крайне мрачная картина, не будь там Сережи Шнурова и Юры Башмета. Пока такие люди есть, не может быть крайне мрачной картины. Она мрачная очень, но когда они вместе играют концерт, Юра со Шнуром, что-то в этом есть такое, что не дает быть мрачным и дает возможность написать, что «уныние — страшный грех».
— А как вы относитесь к ревизии отношения к персонажам первой «Ассы»? В какой-то момент стало модным говорить, что Бананан это никчемный человек, а Крымов это положительный персонаж: взрослый, умный, деятельный.
— Это возникло сразу же. На всех пресс-конференциях Слава Говорухин садился отдельно. Ему нравилась картина, нравилась роль, он вообще мой приятель большой, но садился всегда в стороне. Два человека садились в стороне от нас, обреченных на ответы на вопросы. Витя Цой сидел в стороне и Слава Говорухин. Причем оба ходили на пресс-конференции, но сидели в стороне. Вот Слава как раз и озвучил эту историю: «Все, что вы говорили здесь про святое авангардное искусство, это чушь собачья. Это история о человеке талантливом, умном, способном, настоящем, который не смог себя в этих условиях реализовать. Трагедию этого человека я играл», — говорил Слава.
— А Цой почему сторонился?
— А Витя просто молчал, как бы просто интересуясь. У Вити была странная любовь к кино, которая, возможно, и возникла как раз на «Ассе». Он ходил с Рашидом Нугмановым (у меня как раз была тогда казахская мастерская) во ВГИК на занятия, они придумали и сыграли грандиозную историю по «Отцам и детям» Тургенева, где Витя играл Базарова грандиозно совершенно прямо в том виде, в котором всегда ходил: в черном пальто до пят. Они сняли даже какой-то фильм от имени Базарова. Поэтому в Витином молчании я всегда ощущал еще личную идею, что пока разговаривайте, потом настанет час, я сам сниму кино, по поводу которого я сам буду разговаривать, а это не то кино, по поводу которого я сам буду разговаривать. Витя был человеком глубоко мною уважаемым и любимым, но абсолютно закрытым. Все, кроме Рашида и Наташи Разлоговой, кто говорят что-то о нем, ничего не знают.
— Вот, кстати, в первой «Ассе» было столкновение двух типов людей, как их ни оценивай, а во второй от Бананана остаются только сны эти, а зло становится совсем каким-то никаким. Дочка Крымова эта совершенно схематичная.
— Не знаю, не знаю. Не убежден. Конечно, это такое инфернальное зло, которое превратилось в быт просто. Выходишь на улицу — там одно зло. При коммунизме не было такого, там были такие очажки зла — очень мощные и очень страшные, но очажки — а улица была родная, был родной город, и было это «А я иду-шагаю по Москве». А сейчас выходишь — чистая, как там Рейган писал, «империя зла». Рейгановские мечты, превратившиеся в реальность. Зло стало тупое, к нему отмычек нет.
— Поэтому и Баширова герой, который вроде на стороне зла, попадает под раздачу? За то, что он иной, что фантазирует?
— Конечно, он тоже на х** не нужен здесь. У него же идеи есть, художественные идеи: о мотоциклах, охране, шлемах этих. Он не нужен — дурак, подозрительный дурак.
— То есть шансов нет у дураков по обе стороны?
— Нет, я не вижу. Я вижу один-единственный шанс или, раз уж мы так широко говорим, то четыре шанса, которые повторю: Башмет, Баширов, Ольбрыхский, Ефремов. Это правильные люди, на которых можно опираться. Еще Шнуров сюда обязательно. Это не вопрос идеологии, а человеческий фактор. Единственное, на что здесь можно положиться, это на конкретных людей. Чем дольше я знаю Таню Друбич, тем мне труднее сформулировать, в связи с какими обстоятельствами я там могу на нее положиться. Мне казалось, что я что-то знаю, но сейчас я ничего не знаю, кроме облика человека, на которого можно полностью положиться, во всем.
— Это все люди из 1990-х, а у более молодых какие шансы?
— Я на таких не натыкался.
— А ваши ребята на курсе?
— Хорошие. Мне за них просто страшно: насколько у них хватит сил удержаться? С одной стороны, с ними очень интересно и приятно, а с другой я думаю: «Зачем я им порчу жизнь? Придут к ним жлобы-продюсеры...» Угрызения совести иногда, в общем, чувствую.
— Но все же зачем было воскрешать Бананана?
— Позвонил Станислав Сергеевич Говорухин, а он человек очень гордый, но говорит: «Воскреси меня». Я говорю: «Станислав Сергеевич, это не по моей части — воскрешениями занимается другая контора». Я его очень люблю, и мы очень дружим, но на этом мы закончили разговор. Закончили, но он поселил в моей голове мысль. Думаю, а что если правда воскресить, но не его? И если он (Бананан — прим. «Парка культуры») булькнул, то одно за другое и линия выросла. Как делается сценарий, из каких соображений? Ни из каких: одно за другое зацепилось и куда-то двинулось.
Та же история на «Одноклассниках»: был сценарий, очень четко написанный, он издан. Мы с Соней его написали честно от начала и до конца, а ощущение того, что это какая-то импровизация.
Вот черт его знает: с одной стороны, мне это нравится, а с другой, природу этого я сам не очень понимаю. Просто знаю, что нужно сделать так, а не иначе, и будет правильно. Вот, например, Ольбрыхский откуда взялся? Это же тоже дико. Ну почему Ольбрыхский? Я с ним знаком был 20 лет тому назад, когда мы пили водку на Венецианском кинофестивале. Всё. Я звоню Ольбрыхскому — он в Америке, говорит: «Я не могу — снимаюсь с Анджелиной Джоли». «Ну скажи, — говорю, — Анджелине, что на неделю приедешь — не развалится же всё». А он сценарий даже не читал, кого играть будет, вообще не знает, говорит: «Ну это сложный разговор... А может быть, ты Анджелине позвонишь?» — «Да я ее не знаю, тебе будет легче». Через неделю звонит и говорит: «Я с Анджелиной договорился — приеду в Гоа». В Гоа Ольбрыхский из Америки приехал играть вот этого идиота, безумного поляка. И у нас же нет с ним закадычной дружбы — просто знакомы.
— То есть вещи складываются...
— Сами по себе. И это очень важно. У меня твердое убеждение, что картина должна сниматься сама. Когда ты ее снимаешь, что-то неправильно.
— И такая, как «Анна Каренина», тоже?
— Да, все то же самое. Артисты меня всю картину терзали: «Давай сядем и поговорим про образы». Я говорю: «Ребята, выучите текст — будете самыми чудесными: кто лучше всех будет знать текст, тот будет самый лучший актер, тот будет лучше всех сниматься». — «Но нужно же знать, чего они хотят...» — «Текст знаете — и всё». У нас не было с ними репетиций.
— То есть репетиции, как в «Ассе» второй показано: сидят и в карты играют?
— Совершенно верно. И, конечно, самое главное мое убеждение, что картина должна не стоить ничего. Вот вообще ничего. Я по новой картине связывался с Вимом Вендерсом, он говорит: «Да я сейчас уже вообще на фотоаппарат снимаю». У меня сейчас два варианта есть, как снять новую картину. Один — снять на Panavision, который сейчас дожидаюсь, а второй — на фиг нужен Panavision, на фотоаппарат.
— На Mark II?
— На Mark II, вон он в соседней комнате.
— Что за проект?
— Есть такой гениальный французский фотограф Лартиг. Был такой мальчик девяти лет в начале прошлого века. (Уходит и возвращается с брошюрой.) Вот такой сценарий «Елизавета и Клодиль». Этому мальчику купили большой такой фотоаппарат деревянный, и он с девяти до четырнадцати лет снял абсолютно гениальные фотографии — и вот по этим фотографиям я сделал сценарий.
— А с кем будете снимать?
— Не знаю. С одной стороны, мы уже говорили с Юрой Клименко, и если на Panavision, то, наверное, он и будет. А если на фотоаппарат, то не знаю, кто. Девочку нашел гениальную совершенно (снова уходит, зовет, показывает на экране компьютера фотопробы). Совершенно выдающаяся. Собирался искать где-нибудь во Франции, а нашел у себя на курсе. Будет история про двух девочек, русскую и французскую, происходит все в Нормандии. В честь Франсуа Трюффо, который обожал нормандские пейзажи. Эпизодически там Ленин с Гитлером появляются. Очень эпизодические персонажи. Ленин муху там мучает в основном: крылышки отрывает, ножки.
— Опять параллельно две истории делаете?
— Да, каждый день и над спектаклем, и над картиной работаю. Снимать в Нормандии будем, слава Богу, не в сезон, а значит, февраль — март — апрель. К этому времени уже «Война и мир» должна запуститься.
— Когда вы говорили про разность языков, которыми рассказывают кино- и телеверсия «Анны Карениной», я подумал вот о чем: фильм очень воздушный, картинка наполнена золотым светом, густым, и это во многом, как мне кажется, создает поэзию. Сериал будет в этом смысле отличаться?
— Нет, я хотел бы получить то же самое душевное ощущение. Мы говорим о золоте, о прекрасном, а там погибла женщина: под колесами, руку отрезало, ногу отрезало — кошмарный ужас, а ощущения необыкновенно светлые. Как будто, действительно, «Я шагаю по Москве» — вот у меня такое ощущение было, когда я смонтировал, посмотрел и думаю: «Какая же светлая картина». А чего в ней светлого? Кошмар на кошмаре и кошмаром погоняет. И все это какой-то необыкновенно светлый кошмар, оттого что там присутствует эта вот толстовская идея, оттого что люди не балуются, не предают друг друга, не обманывают, не мерзостят, не пакостят — их влечет ощущение того, что они хотят найти правильную закономерность для того, чтобы жить в ней душой, телом, ощущениями, всем. Они не твари — они люди. Мне Рената, например, Литвинова позвонила по каким-то делам и спрашивает: «А что вы делаете?» А мы с ней очень хорошо знаем друг друга и дружим. «Ой, «Анну Каренину»? Ой, какой вы счастливый!» Я в таких случаях всегда пугаюсь. Переспрашиваю: «А в чем же мое счастье?» — «Ну что вы, там есть такой кусок, где Анна целует себе руку». А я не помню этого куска, вообще не помню.
Стал в ужасе искать — точно, целует себе руку. Точно офигительный кусок, который делает счастливым.
Левенталь, который никакого отношения к «Анне Карениной» не имеет: «Что ты делаешь?» — «Да «Анну Каренину». — «Ух, замечательный роман, помню, на меня это произвело такое впечатление, когда Долли к ней приехала и Анна ей так заморочила голову, что та уезжала в сознании того, что хорошо бы и ей, наверное, изменить с кем-нибудь Стиве. Она просто не знала, с кем». А я опять этого не знаю! Перелистал — есть, ну грандиозная вещь! И все эти странные вещи, которые могли бы нагружать душу тупым грузом отчаяния, но не о том разговор. Это, конечно, хиппарь Лев Николаевич, он светлейший тип, такой же, как Beatles. У меня от него ощущение битла, просто очень рано появившегося. Как и про роман: что такое «Анна Каренина»? Лучший роман «серебряного века», который еще не наступил. Что такое Лев Николаевич Толстой? Хиппи и битл, когда еще не было ни хиппи, ни битлов. А он уже был, и, конечно, ему было труднее.
— А когда же сериал покажут? Вы говорили, что Эрнст собирался показать его через год после проката, но вот то, что сейчас, это считается за прокат?
— У Эрнста колоссальное продюсерское чутье. И когда началась вся эта фигня с невыпуском «Анны Карениной», он как продюсер увидел для себя положительные моменты этого. Он сейчас спокойно может сидеть и ждать, зная, что ничто не изменится. Не изменится финал «Анны Карениной» в связи с избранием Медведева или чем-нибудь еще, это может продолжаться сколько угодно. Так что дает спокойно, не нервничая, доделать цветокоррекцию. Там как раз у них новые стандарты технические. И вообще все, что ни делается, все к лучшему. Очень хорошо и правильно, что ее тогда прокатчики наши не приняли на грудь, не выпустили в два уикенда. Разные кинотеатры теперь вот такого рода звонят из Владивостока, Хабаровска, Новосибирска: «Привезите!» Слухи расходятся, так что появилась непредвиденная форма отечественного проката. В «Авроре» уже два месяца идет — ходят. И на «Ассу» вторую ходят. Только вот я прошу передать, когда кто-нибудь сообщает, что собирается сходить, чтобы в кинотеатре громко делали звук, а то они боятся чего-то. Тут обязательно надо, чтобы рвало уши, как на рок-концерте.
