Цивилизация
Хорошая новость: красавица Наталья Николаевна Гончарова была, конечно, изрядная вертихвостка и кокетка, однако же Александру Сергеевичу не изменяла. Просто многие мужчины, от Дантеса до царя Николая, ее неправильно понимали. Дантес, например, небезуспешно норовил завалить Наталью Николаевну прилюдно в чужой гостиной. А царь любил молвить со значением: «Мы с вами подходим друг другу». Сколько ни декларировала Наталья Николаевна, что она «жена и мать семейства», а «клевета грязным пятном расползалась по Петербургу». Поэтому они с Пушкиным часто ссорились, но быстро мирились. Мирились так: падали оба на колени у какой-нибудь иконы, и супруга поэта говорила: «Ни с кем! Я клянусь!». А он: «Никому не дам тебя в обиду, загрызу всех, покусаю!»
Плохая новость тоже есть, но о ней все нормальные люди и так почти 170 лет догадывались: поэт пал жертвой не дуэли, но заговора европейского масштаба.
Вообще, построением теории заговора и сюжетной композицией фильм-расследование странным образом напоминает «Олигарха» Павла Лунгина. Из хронологически перемешанных эпизодов, снабженных титрами «четыре часа до смерти поэта» или «15 дней после смерти поэта», постепенно складывается драматическое панно, а из цепи случайностей — предопределенность судьбы. Плохо то, что живой сценаристский ум, добавляя событиям вокруг кончины Пушкина известной резвости, сводит на нет весь авторский пафос. Запланированный кинематографический реквием с каждой минутой неуклонно мутирует в набор гэгов в духе анекдотов Хармса, а яростно разбрызганные кровью на снегу начальные титры вселяют не ужас, но ассоциации с продукцией студии Troma.
Это определенно не тот эффект, который режиссер Наталья Бондарчук имела в виду.
Вот Пушкин криком кричит Вяземскому строфы из «Медного всадника» рядышком со знаменитым памятником Петру и немедленно козыряет проезжающему мимо в санях Николаю I. Вот он на светской вечеринке. Прячется за колоннами, подслушивает чужие разговоры, целует ручки, скалит зубы, приглядывает, с кем там кружится в вальсе Наталья Николаевна, изображает обезьяну, хлопая себя по попе и не замечая, как крадущийся за ним на цыпочках князь Долгоруков коварно приставляет к голове поэта рожки. «Пушкин, царица просила вас не шалить», — предупреждают Александра Сергеевича доброжелатели. «А я еще и не шалил!» — реагирует тот. Вот неприлично пухлый Лермонтов с криком «Мерзавцы!» бежит по сугробам за пролеткой, увозящей Дантеса. Поэт выдыхается и отстает, и негодяй, сообразив, что опасность миновала, складывает из пальцев нечто вроде пистолета и шуточно целится в восходящее солнце русской поэзии. Есть и редкие картины семейного и творческого счастья. Усыпанная снегом Наталья Николаевна с дочкой на руках указывает на пьющего за рукописями кофе мужа: «Папа стихи пишет». Заказал героя, как и следовало ожидать, Геккерн. Начав, таким образом, «истребление лучших умов», чтобы никто не мешал «засилью иностранцев и интервенции».
Дабы в авторстве Геккерна не было никаких сомнений, в кадре, как в «Бриллиантовой руке», возникает в стратегически важные моменты его длань с узнаваемым перстнем и зловеще насвистывается мелодия «Ах, мой милый Августин».
Кривляется, кричит и пишет Сергей Безруков, примеривший бакенбарды классика на театральной сцене еще четыре года назад и, учитывая количество воплощенных на экране образов, тоже довольно настойчиво претендующий на статус «нашего всего». Развивая тему Хармса, можно себе представить, что и Лермонтова мог бы сыграть опять-таки он, а не артист Стычкин (благо в кадре, как и в жизни, эти двое не пересекаются). И тогда Безруков-Пушкин-Лермонтов с наклеенными усами бежал бы за пролеткой убийцы, и тот, вглядевшись, уже не юродствовал бы, складывая из пальцев пестик, но с ужасом вскричал бы: «Проклятая Россия! Никогда, никогда не поубиваешь здесь всех Пушкиных!»