Вопрос военного времени

Будучи человеком глубоко асоциальным, я не пишу постов в социальных сетях. Но читаю, что пишут другие. Как шутили лет пятнадцать назад, «перечитывал пейджер, много думал». Не так давно мне на глаза попалась одна действительно важная дискуссия: достойные люди без перехода на личности и трансляции в эфир лучей зла пытались в фейсбуке ответить себе и друг другу на простой вопрос: можно ли желать поражения своей стране?

Если особо не задумываться, кажется, что никаких проблем с ответом нет. Кричи громче всех: «Конечно, нельзя!» — и будешь прав. Если же все-таки задуматься, проблематично тут каждое слово. И сам вопрос как таковой.

В нормальной стране, живущей нормальной мирной жизнью, нормальному человеку такой вопрос просто не придет в голову. Потому что никаким поражением вокруг и не пахнет. Если такой вопрос задается, значит, страна как минимум находится в состоянии войны. В России с 30 сентября 2015 года, когда мы официально начали воздушную операцию в Сирии, это так и есть. Хотя военное время в России — будем честны — началось с конца февраля 2014 года, с нашей реакции на бегство с Украины тогдашнего президента Виктора Януковича.

Возможно, этот простой вопрос вообще самый важный для сегодняшней России.

Важнее цен на нефть марки Brent и марки Urals, курса рубля и фамилии следующего президента. Поиски ответа на него позволяют понять, что с нами происходит и куда это может завести.

В логике войны (притом что на Россию никто не нападал и пока, слава Аллаху, не нападает), в парадигме постоянно сменяющихся внешних и внутренних врагов, в которой нас заставляют жить, а мы охотно соглашаемся, нелюбовь к режиму моментально трактуется как ненависть к Отечеству. Критика войны — как желание поражения своей стране. Желание искать компромиссы — как признак слабости. Отстаивание приоритета человеческой жизни над интересами государства — как «либеральная крамола».

«Либералов» в сегодняшней России вообще почему-то боятся чуть ли не больше, чем террористов. Убийство Бориса Немцова — одного из самых последовательных критиков войны (именно войны, а не власти как таковой, власть он критиковал и в мирное время, и уж точно был далеко не самым резким ее критиком) — его противниками было воспринято именно как наказание за «желание поражения своей стране».

Для ответа на простой вопрос прогуляйтесь по Красной площади. Там в Мавзолее у Кремлевской стены до сих пор лежит один из самых знаменитых политиков, публично желавших поражения своей стране. Более того, он даже воспользовался этим поражением для захвата власти.

То есть, исходя из нынешних наших официальных представлений о добре и зле, еще и «майдан» организовал.

Этот простой вопрос автоматически создает почву для деления на «своих» и «предателей». Если ты считаешь войну неправильной — «предатель». Если поддерживаешь, не задумываясь о причинах, последствиях войны, о том, что считать победой и вообще возможна ли она, — «патриот».

Не первый раз в истории России страну публично приравнивают к ее правителю. Значит ли это, что человек, желающий президенту поражения на выборах, желает поражения своей стране? А может быть, наоборот, процветания?

Для России тема поражения страны так психически болезненна еще и потому, что мы по историческим меркам буквально вчера — каких-то неполных 25 лет назад — проиграли свою прошлую страну.

Сторонники нынешней власти и сама власть считают, что мы проиграли Советский Союз внешним врагам. Хотя тогда на нас никто не нападал, никаких массовых акций протеста внутри страны не наблюдалось. «Цезарь был на месте, соратники рядом, жизнь была прекрасна, судя по докладам», как писал Булат Окуджава. Противники нынешнего курса, они же пятая колонна (в этом отношении я вынужден причислить себя к ней безоговорочно), уверены: мы проиграли нашу прошлую страну самим себе — в рулетку геополитики.

Универсальный ответ на этот простой вопрос вряд ли возможен. Он слишком личный. Каждый может говорить только от себя и за себя. Желал ли я поражения или распада Советскому Союзу при всей своей последовательной нелюбви к советской власти? Могу уверенно сказать: нет, не желал. Считаю ли я этот распад «крупнейшей геополитической катастрофой» или нелепой случайностью? Тоже нет. Если считать это поражением, мы его заслужили. И оно вовсе не отменяет наших прежних побед.

При этом моя страна не переставала быть моей — и не перестала быть ею, исчезнув с политической карты мира. Но пытаться силой восстанавливать советскую жизнь или империю нелепо и невозможно. Кровь будет, а империи не будет.

Когда нобелевский лауреат русский писатель Иван Бунин поднял тост «За полководца Сталина», его друг, русский писатель Борис Зайцев, в одночасье прекратил сорокалетнюю дружбу.

При этом и Бунин, и Зайцев одинаково желали победы СССР в войне над фашизмом. Только Зайцев полагал, что нельзя равнять страну с правящим тираном. А Бунин, видимо, думал иначе.

Сегодня нам нужно научиться отличать победы от поражений. Реальную войну от пропагандистских трюков. Страну от государства. Свое от чужого. Не придумывать себе врагов и друзей. Я считаю, что стыдиться поступков своей страны иногда не менее полезно, чем гордиться ею, и что сейчас, увы, именно такое время. Мне не хотелось бы думать, что у меня никогда не будет своей страны. Но я отдаю себе отчет в том, что географические и душевные координаты места жительства совпадают не всегда и не у всех.

И все-таки даже больше: я не желаю поражения миру. Своему внутреннему и миру людей. Не хочу поражения человека и человеческого. Потому что человек — его жизнь, боль, желанное, но невозможное счастье — важнее всего.