Цивилизация
Есть простой ход: когда возникает затык, то можно отсмотреть года на два-три-четыре назад. Жизнь ведь доходит не сразу, да и мы все вполне эгоцентричные тормоза. А там, весьма возможно, сидит невостребованное объяснение — то есть тогда это не было объяснением, да и никто ничего не собирался объяснять, а потом оказывается, что в этом-то и было вполне себе откровение.
Итак, обнаружились тексты, которые, вообще-то, фиговые. Но дело не в стилевых симпатиях, а в правде общественной жизни. Эти опусы важны не словами, но они содержат в себе интонации, предвещавшие то, что соборно переживается теперь. Ну, как обычно, тоска и печаль плюс неверие в личные перспективы. Но такие вещи надо еще и удачно проартикулировать, поскольку у каждого времени — свои прозрения по части превращения вечных ценностей в актуальные посредством интерпретации.
Интонации хороши тем, что позволяют оформить мессидж даже лицам, не вполне сведущим в составлении слов в смыслы. Две песни принадлежат г-ну Шнурову, они с альбома «Пираты XXI века», второй прицеплен как бонус-трек. Г-н Шнуров рассматривается тут не как объект или субъект масскульта, не как лицо публичное, но как некоторая временная сущность, произведшая две интонации. Смысл, в общем, у него там какой-то вечный, то есть никакой.
Особенность двух его опусов — они будут названы в свой черед — уже и в том, что в них налицо одновременное существование разных ипостасей отдельного Шнурова — интимной и гражданской. А представить себе платформу, на которой эти ипостаси могут сосуществовать, сложно: в начале XX века под это дело непременно подводился философский фундамент. Символисты, скажем, во главе с Соловьевым, ну а о большевиках уж не будем.
«Мне бы, мне бы, мне бы в небо, здесь я был, а там я не был» — первая фраза красива на звук, но, конечно, вовсе не новость. Это даже и не романтизм, а общее мокрое место. Фактически Александр Грин в варианте «Бегущей по волнам» с мыслями о несбывшемся, Фрэзи Грант и т. п., но все закончится хорошо.
<1>Шнуров, в общем, возвращает чувство. Но представим Дом искусств — угол Невского и Мойки в 1920 году. Среди прочих там обитает нелюдимый А. Грин — пьющий, как Шнуров, а то и крепче, и производящий схожий дискурс в промежутках между борьбой с крысами и добыванием пайка: очевидно же, что А. Грин в этот период ощущал себя кем-то еще, нежели только лишь участником данных бытовых процессов. То есть у него имелся антропологический облом, а они, обломы, хороши тем, что позволяют ощутить собственное устройство — по факту ощущения недостачи чего-то. Тем более — утраты. Впрочем, ощущение потери всегда фиктивно, поскольку оно только подчеркивает наличие какой-то той штуки, которая ощущает потерю. То есть штука-то, по-любому, осталась, так что — в чем утрата?
Вторая интонация: «Ангелы в небе больше не летят, не летят, не летят, а в небе только провода висят, ой висят, да ой висят… любви ты хочешь — так давай ебаться, девочка моя, ты, лас-тач-ка…»
Это та же самая тема, только повзрослевшая. В промежутке между двумя опусами что-то произошло, нечто окончательно признано недостижимым, а в его отсутствие возможны только компромиссы и паллиативы. Но, с другой-то стороны, если окружать искомое слово механистическим повторениям, то происходит его аппроксимация. Дело знакомое, это ж фактически о журналистике.
В сумме же налицо осознание того, что никто нам тут не обещал, что мы тут будем счастливы, то есть если и будем, то явно вне какого-либо централизованного формата. Ну и все.
Потому что из данного факта следует, что и ответственного за такое дело быть не может. И, конечно, это момент личного осознания социального сиротства. Фактически конец пубертатного периода — должно же это было когда-то произойти.
А неприятные ощущения изживаются довольно просто: постепенно доходит, что и не бывает никакого общественного папы. Так что теперь все уже стали взрослыми мальчиками и девочками.
