Идите в баню!

Уж если такая мутная, социально неоформленная субстанция, как поэт, в Российской Федерации больше, чем поэт, — что тогда говорить о бане? Давно уже переросла она свою скромную гигиеническую функцию, превратившись в мощный символ национального духа. Где, как не в ней, проявляется столь наглядно загадочная наша душа?

Судите сами: в то время как одна, мазохистская ее половина, блаженно постанывая, лежит на полке, другая, садистическая, с неистовой страстью охаживает первую березовым веником. По завершении цикла они меняются местами и, окутанные облаком метафизического пара, бросаются в ледяную прорубь. Казалось бы, гибель неизбежна, но нет! Очищенные и обновленные, воссоединяются они по законам высшей гармонии, с тем чтобы спустя мгновенье вновь войти в привычный конфликт.

Детство поэта прошло на Таганке. Двухэтажного деревянного дома с мезонином на углу Жевлюкова и Марксистского переулков давно уже нет, как, впрочем, и самих переулков. До середины пятидесятых не было и парового отопления – топили голландскую печку; горячей же воды вплоть до сноса дома семь семей, живших в нашей коммуналке, так и не дождались. Так что ходили в баню. Или, если развернуто, в Воронцовские бани. Слышал, что они существуют до сих пор, хотя не поручусь.

Ходили мы туда с отцом по выходным. В отцовский портфель погружалась мочалка, мыло и две смены белья. Полотенца почему-то брали напрокат. Материалистического объяснения этому странному факту я за минувшие полвека так и не нашел. В щедро декорированном сталинской лепниной вестибюле имелся буфет, где я четвероклассником впервые попробовал пива из отцовской кружки. Пиво, вопреки ожиданию, мне понравилось и впоследствии стало неотъемлемой частью банной программы. До этого мое знакомство с ассортиментом скромной торговой точки ограничивалось исключительно стаканом газированной воды с двойным сиропом и алмазной твердости пряником.

Да, так значит, вестибюль. Налево из него в свое царство чистоты попадали дамы, направо, соответственно, кавалеры. В парную мы с отцом не ходили: у него было не слишком здоровое сердце. Так что все ощущения, столь ярко и художественно описанные во вступительной части, мне довелось испытать уже в зрелом возрасте. Общее отделение произвело на мою уже в ту пору поэтическую натуру гнетущее впечатление. Под ногами потоки мыльной воды, тут же рядом, на скамейке, какой-нибудь урод срезает себе мозоли, и вообще, большое скопление в одном месте голых, зачастую плохо сложенных людей, пусть даже где-нибудь в другом месте и объединенных идеей строительства социализма, как-то не воодушевляло.

Впрочем, для граждан со столь тонкой душевной организацией существовала, как нынче принято говорить, альтернатива. Заплатив на тридцать копеек больше, эти закоренелые индивидуалисты получали возможность воспользоваться отдельным душем, а совсем уж отпетые эстеты, не пожалев полтинника, даже ванной. Представители обеих категорий (мы входили в первую) сидели на стульях в некоем подобии приемной. Больше всего это напоминало очередь в паспортном столе или даже в каком-нибудь средней руки министерстве, поскольку большинство сидящих были с портфелями. Хотя, если разобраться, откуда в министерской очереди дети?

Время от времени невидимый женский голос, со специальной интонацией, какая встречается у вокзальных дикторов, произносил: «Пройдите в ванную!» — и это было сигналом кому-то, или: «Пройдите в душ!» — это уже нам. В небольшой, зато отдельной кабинке, присев на табуретку, отец тер мочалкой мою узкую, с торчащими лопатками, спину, а я — его широкую, со складками жира и длинным шрамом, вечной памятью об апреле сорок пятого под Секешфехерваром.

Еще одно яркое воспоминание прорывается сквозь пелену тех давно уже ушедших лет. За первым рядом одно-двухэтажных домов по левой от центра стороне Таганской улицы, между парком Прямикова и Большой Андроньевской улицей, располагалась так называемая Хива — регион довольно лихой даже по либеральным таганским меркам. Там находились куда менее популярные среди трусоватой интеллигенции Трудовые бани.

В ранний период полового созревания я в компании отягощенных схожей проблемой сверстников немало времени провел на крыше примыкающего к ним строения перед окнами в женское отделение. Окна были подлейшим образом закрашены белой краской, но какие преграды устоят перед зовом пробуждающейся плоти. Через прокарябанные глазки горящему взору открывалась поистине картина мусульманского рая. Толпа обнаженных гурий всех возрастов – от совсем юных до седовласых, – не ведая того, взрывала потоки адреналина в порочных организмах соглядатаев.

Там-то я однажды, как мне показалось, и встретился взглядом со своей одноклассницей Верой Барановой. Уже сейчас, зрелым умом, понимаю, что это было невозможно по чисто техническим причинам, а в тот момент, съехав по скользкой крыше в сугроб, с бешено колотившимся сердцем бежал с места позорища и потом целый месяц за три версты обходил ничего не подозревавшую соученицу. Если эти скромные строки попадутся тебе на глаза, Вера, прими их как привет из далекого детства.

С тех пор мне приходилось бывать в самого разного рода и разряда банях.

Не могу отнести себя к числу горячих поклонников этого времяпрепровождения, хотя и не являюсь его яростным противником. Не было такого случая, чтобы мне в бане сделалось плохо. Но не припомню, чтобы вот так уж прямо и хорошо. Свое отношение к нашей богатырской забаве я бы обозначил как позитивный нейтралитет. Оказавшись в гостях, как правило, не отказываюсь, чтобы не обидеть радушных хозяев. Для них это место практически всегда является предметом наивной туземной гордости.

В первый день нашего приезда в Лондон приятель, милый человек, настоящий русский европеец, показав свой дом с немалым, по нашим скромным континентальным представлениям, участком, идеальным английским газоном и теннисным кортом – короче, всеми неотъемлемыми атрибутами удавшейся жизни – в качестве гвоздя программы пригласил нас в баню. «Ну вот, наконец-то мы в Лондоне», — размягчено подумал я, сидя перед самоваром в обитом отличной калиброванной вагонкой предбаннике, где по стенам были развешаны резные ковши и вышитые полотенца.

Вообще-то говоря, иной раз мне кажется, что сама по себе баня могла бы если не целиком лечь в основу столь недостающей нам национальной идеи, то хотя бы войти в нее мощной полноправной составляющей.

Если представить наше сознание в виде экспоненты или, по образному выражению незабвенного Бориса Николаевича, загогулины, то баня и есть его первоисходная точка, вокруг которой оно, раскручиваясь, с гиканьем и свистом устремляется в черную бесконечность.

Безусловным подтверждением этой мысли может служить наш последний визит к друзьям. Несколько лет назад они купили замечательный участок земли в живописнейшем месте, на опушке леса. Обнесли его забором — не отвратительным новорусским, из ставшего уже притчей во языцех красного кирпича, а вполне человеческим по виду и размеру, поскольку оба люди с тонким художественным вкусом. Первое, что они воздвигли по твердому настоянию главы семьи, была… Правильно, баня! Прекрасная, бревенчатая, чуть ли не из лиственницы, в два этажа, размером 6 на 8, с отличной печкой, она же с другой стороны камин. Как, вы полагаете, наши друзья ею пользуются? Вовек не догадаетесь! Они в ней теперь живут. Время от времени муж диким взглядом обводит участок, что-то шепча про себя. Он собирается строить на нем новый большой дом. Естественно, с баней. Чем это закончится, жена уже знает, а вы можете догадаться сами.

Положа руку на сердце признаюсь, что и нам не удалось избежать банностроительного проклятия. Несмотря на то что в тонких венах моей жены не спеша течет швейцарская кровь, скифская удаль ей вовсе не чужда. Именно поэтому каменный сарайчик, доставшийся нам от прежних хозяев, после моего отчаянного, но недолгого сопротивления был оборудован под баню. Точнее, баньку. Доставленная с ближайшего строительного рынка чугунная печка, обложенная поверху купленными там же специальными камнями, за полтора часа обеспечивает в небольшом помещении требуемый температурный режим.

Незадолго до того как сесть за эти заметки, я наколол дров, натаскал туда воды и запустил внутрь подругу жизни. Периодическое хлопанье двери, истоптанный вокруг снег и доносящиеся до моего слуха ее страстные крики свидетельствуют о том, что процесс движется в нужном направлении.

Мне этих радостей, судя по всему, не испытать уже никогда.