Цивилизация
Рыскину как писателю просто не повезло, что жил в Америке в одно время с Довлатовым. И даже работал с ним в одной газете «Новый американец». И вместе с Вайлем, Генисом и Ефимовым, кажется, навсегда попал в «авторы довлатовской поры». Которых, по мнению издателя, только в таком виде и можно продать. И которых именно поэтому никто читать не станет. Зачем тратить время на окружение, если есть сам Довлатов?
И, когда читаешь замечательную прозу Рыскина, написанную четверть века назад и вышедшую в России в книжке впервые, как-то даже неловко становится. Как же это так, господа? Хотя и в позднем прочтении есть свой угол зрения.
С рефлекторным ожиданием довлатовских фразы, ритма, коротеньких цепочек подобного, взрываемых бесподобным, прощаешься с первым же абзацем. Своя у Рыскина проза. Абсолютно. Яркая, пружинистая. Энергичная, горькая, ироничная, афористичная. Так пишут очень хорошие в прошлом журналисты. Потому и хорошие, и в прошлом, что прозаики они еще лучше. А читателя чувствуют очень близко. Кожей.
Язык тут — дело первое и последнее, средство и следствие.
Обстоятельства, характер, противоречие и конфликт известны и десятки раз описаны. Обожженных советским еврейством и антисоветским отъездом писателей и не сосчитать. И что, собственно, к написанному можно еще добавить? Но вот приходит книжка, задержавшаяся на двадцать лет. И, оказывается, мы все не так читали и понимали. Как они писали. Хотя и они писали не про то, что мы теперь читаем.
Понимаешь вдруг, что ностальгия по советскому, о которой знал, что она сделана из самообмана, — обман двойной. Истинна лишь ностальгия по антисоветскому. Первая — это только шум из репродуктора. Во второй живая музыка. В ней и советское, и анти в единстве жизни, которой уже не будет и жаль.
Эмиграция 80-х — скачок в российское будущее. У путешественников в это будущее, которое для читателя — сегодняшнее, главное в мгновенном перемещении. Постепенность чревата привыканием. Перемещение в уже созданный мир сохраняет остроту зрения и чувства. Ты никоим образом не отвечаешь за этот мир. Ты отвечаешь только за то, что решил переместиться. Возможно, понимая откуда. Ничего не зная о том — куда.
В Америке 80-х много чего нет из сегодняшней России.
Например, там нет ментов на дорогах и плохих дорог. Нет нашего телевизора, промышляющих чиновников, откатов, одной на всех партии и неясного будущего. Есть свои черные, нацисты, сытая доброжелательность и местное хамство. Как и в сегодняшней России, там выбор — это всегда выбор одиночек, которых большинство не принимает и не понимает.
В двух повестях — «Массажисте» и «Газетчике» — сам автор на месте героя мучается со своими вопросами. В третьей предоставляет это удовольствие пожилому еврею — эмигранту из России с его романтической инфантильной супругой. Чета старосовестких еврейских интеллигентов только хотела тихого счастья в собственном дешевом трейлере, но попала в окружение байкеров-нацистов, от ненависти которых не спас и выстрел в потное татуированное свастиками брюхо. Выстрел — как выбор, после которого ты меняешься необратимо.
В «Массажисте» герой — массажист. Приходят разные — старики, решившие все свои проблемы и занятые только своим телом. Молодой дантист, голубоглазый, идеально сложенный (сауна, атлетика, массаж), американский князь Болконский, гордый тем, что знает, куда лучше вложить заработанное. Жизнь не дальше тела и бакса. Очень много ягодиц, ляжек, животов, фаллосов. Все хотят говорить с образованным массажистом из России. Чтобы лучше себя слышать. Единственный, с кем можно беседовать, — бывший немецкий солдат, воевавший под Ленинградом. Убежден, что свободен только тот, кто одинок.
Герой Григорий, пока массирует, вспоминает… Жизнь в Союзе. Бросившая непризнанного поэта ради успешного писателя любовь. Тоже, в общем, не подарок.
Проза Рыскина о дважды потерпевших поражение. О не встроившихся ни в советскую, ни в рыночную цивилизацию. Встроенность одинаково убога, что в старой, что в новой формации.
Выбора нет между деградацией в нищете или сытости. Хотя, конечно, жрущие, сопящие и счастливые — что с тогдашнего Брайтона, что с нынешней Тверской — противнее бывших провинциальных одноклассников, пьющих на свой маленький бизнес у заводской проходной. Последние хоть трагичны своим несбывшимся.
В таланте нет спасения. Чаще он проклятье. Успех выпадает тем, кто меняет дар на умение массировать души. Об этом Рыскин, впрочем, совсем ничего не пишет. В «Газетчике» — повести как раз о довлатовском «Новом американце» — ему многие завидуют. Потому что он может писать, а может не писать и зарабатывать ремонтом квартир. Рыскин пишет, сцепив зубы. Несмотря ни на что, выпускает свои книжки. Но ни гармонии, ни света, ни лада с собой это не приносит.
Жизнь, как вялый роман со сверстницей, перевалившей за пятьдесят. С ней — камень на душе. Без нее — в простате.
Все суета, соглашается Рыскин. Но суета — прекрасное обезболивающее средство.
Есть в этих повестях один счастливый человек. Таксист. У него маленькое ранчо, домик. Любимые конь и собака. На выходные он сюда приезжает. Садится в кресло под деревом.
Открывает книжку. Подходит конь и дышит. Человек поднимает глаза и видит небо. И уверен, что это и есть рай на земле.
Истина проста и бесполезна.
Григорий Рыскин. «Новый американец».
М. 2010. «РИПОЛ классик».
