Выставка «Воинство земное и воинство небесное»

В последние месяцы многие так живо кинулись обсуждать, имеют ли право российские милиционеры целоваться под березами, что сам термин «соцарт» поневоле начал ассоциироваться с этим актом внеуставной любви. Хотя реальный соцарт закончился, когда будущие менты еще под стол пешком ходили. Некоторые специалисты даже категорически утверждают, что над могилой сего достославного стиля следует высечь даты «1972–1991» и перестать тревожить его тень без музейного повода. Позиция здравая, хотя и несколько начетническая. Предвестия соцарта возникали и до того, как художники Комар с Меламидом придумали слово, а с падением СССР не рухнули в одночасье все мольберты – и некоторые по инерции продолжали стебаться над исчезнувшей идеологией.

Но, так или иначе, соцарт – продукт советского андерграунда и в иных условиях становится архаизмом. За некоторыми исключениями.

Еще в перестроечные годы, на которые пришелся публичный расцвет соцарта, можно было заподозрить, что художник Борис Орлов не просто глумится. То есть, разумеется, все не просто глумились, а творили высокое искусство, но пародийные приемы довольно скоро приелись и вышли из моды. А у Орлова звучала другая интонация – пускай тоже ироническая, но вместе с тем и величественная. Амплуа «имперского художника», который по собственному почину и по своим канонам воспевает героику тоталитаризма, давало возможность работать монументально. И сейчас, когда выставка «Воинство земное и воинство небесное» заняла четыре этажа в Музее современного искусства, выясняется, что эта монументальность сослужила автору хорошую службу. В том смысле, что не позволила его опусам превратиться в забавное ретро, как это случилось со многими другими вещами из соцартовского репертуара.

Может быть, дело еще и в том, что Борис Орлов выводил свою эстетику не прямо из коммунистической пропаганды, скрещивая ее штампы с чужеродными образами (что было одним из главных рецептов соцарта), а из всякой имперской культуры как таковой.

Например, византийский стиль заметен здесь невооруженным глазом. А некоторые объекты напоминают о древнеримских штандартах, проносимых после побед перед глазами императора. В отношении ряда орловских произведений принято использовать слово «тотемы» – тут уже и вовсе отсыл к родоплеменной магии. Короче говоря, историческая глубина не позволяет расценивать эти работы только как приколы. Плюс еще профессиональные навыки: Орлов когда-то учился на скульптора-монументалиста и ремеслом владеет туго, хотя его объекты давным-давно не принадлежат к разряду традиционной скульптуры.

Впрочем, на то и ретроспектива, чтобы показывать разное по времени и по исполнению. Кроме хрестоматийных «тотемов» и «иконостасов», на выставке можно увидеть и ранние работы (в том числе довольно неожиданные объемные композиции на вогнутых поверхностях), и свежие произведения, датированные XXI веком.

Последние, честно говоря, не слишком воодушевляют – тут явно не без кризиса.

Отклониться от прежней манеры – это нормальная тяга, но прийти к парафразам из западного искусства (допустим, обыграть сюжеты из Магритта, Джакометти и Вессельмана) означает вернуться к позавчерашнему постмодернизму. Слишком общее место для оригинального художника, каким Орлов прослыл еще десятки лет назад. Во всяком случае, актуальностью этот прием даже и не пахнет, хотя выставка проходит в рамках программы «Москва актуальная» (напомним, в тех же рамках относительно недавно устраивались выставки Айдан Салаховой, Виктора Пивоварова и Олега Кулика).

Проблема очевидна: каким бы вневременным не казался этот стиль, он все равно привязан к советской действительности. Как его трансформировать применительно к сегодняшнему дню, существенный вопрос. То есть понятно даже как, но это потребовало бы мальчишеской дерзости и эстетического эксперимента, чего от классика ожидать едва ли приходится. Может, тогда интуиция вместо дерзости?