Цивилизация
Все кругом вспоминают про перестройку: кто скорбит по ее похоронам, кто торжествует. Хороший повод поговорить о возможных сценариях декоммунизации, Горбачеве, Ельцине, сравнить обоих, пофантазировать, что бы было, не укрепись тогда на сцене Борис Николаевич.
Казалось бы, обо всем уже за эти годы поговорили, вспоминая перестройку. Но одно все же так до сих пор и не обсудили, не осмыслили. Перестройка прошла, за ней явились годы демократизации и даже, как нас уверяют, свободных выборов. Можно сказать, что постсоветское общество, хотя и в крайне первертированной форме, усвоило базовый набор признаков демократического государства. Кроме одного: оно не поняло, что такое свобода слова. И тут прямая вина перестройки и господина Горбачева. В решающий момент, когда нужно было переставлять советских граждан с царско-сталинской колеи на понятную современному миру стандартную, именно Горбачев допустил ошибку, которая обрекла наше общество топтаться в предбаннике демократии. Он вместо свободы слова стал говорить о гласности.
Помните это слово из перестроечного лексикона? Гласность. То есть открытое освещение тех сфер функционирования государства, которые раньше были скрыты от граждан. Гласность – это отказ от утаивания, замалчивания, перевирания. Это демонстративная позиция. Добровольное взятие на себя государством обязательств по поддержанию открытости. Добровольное, заметьте. Это жест благородства, некоторая уступка прогрессу, красивая поза, но никак не желание просвещать дремучее население.
Вообще тогдашняя политика гласности больше походила на шквальное появление в стране к концу 2000-х разных пресс-служб, которые, как броней, стали закрывать собой все, что мы не должны видеть. Разница лишь в том, что во времена Горбачева в стране было мало специалистов по таким услугам.
Еще гласность – это пиар. Донесение до населения и определенных групп нужной информации.
Какое отношение понятие гласности имеет к свободе слова? Да никакого вообще. Поэтому наши люди рванули в 90-е без представления о том, что такое свобода слова. Его не было и до сих пор нет. Если сейчас спросить жителей нашей стране, что же это за зверь такой, о котором печется весь прогрессивный мир, они в голос ответят: «Это право говорить и думать то, что хочешь».Так в них аукается перестроечная ошибка. Вряд ли злой умысел – именно ошибка. Людям по ошибке не объяснили, что такое свобода слова и зачем она нужна. Вместо нее они получили навязшую на языке гласность, из которой и вылепили свое понимание свободы слова.
Одна бабулька когда-то сказала по телевизору, что гласность – это и есть свобода слова. А именно – право говорить громогласно! Убеждена, что в таком заблуждении пребывают миллионы.
Надо сказать, что я и сама не сразу поняла, что же это такое – та самая свобода слова. Мне понадобились годы интеграции в западное общество и западную культуру. В итоге я наконец догадалась, что свобода слова это не свобода говорить – это неограниченное ничем право распространять информацию. Сегодня восточного человека от западного можно отличить именно по его непониманию этой разницы.
Люди в России свободу слова связывают с безраздельным правом говорить. В 90-е это вылилось в едва ли не трагедию для культуры: желтые газеты, порнография, эротика на экранах, настоящее растление нравов, безвкусица, реклама водки, сигарет и финансовых пирамид. Очень большая доля всего, что делалось тогда в стране плохого, объяснялось волей свободы слова. Она в глазах постсоветского человека действительно предстала этаким прожорливым зверем, которому надо было скармливать все: этику, эстетику, нравственность, даже детей. Невозможность убрать из телевизора водку с сигаретами объясняли свободой слова. Объявления проституток в газетах – тоже. Детские модельные конкурсы и откровенные фотосессии школьниц – ею же. Не было, кажется, в обществе ничего, что бы в час Х не потребовало себе на стол чудовище по имени «свобода слова». Секс в реалити-шоу? Пожалуйста! Матерки на радио? Конечно! Журналисты отрабатывают заказы криминальных авторитетов – и это дань свободе слова. Помните, как шли через СМИ бандитские разборки, рейдерские захваты, журналисты от этих благ немного откусывали себе на поддержание штанов, а чтобы их не стыдили и не звали обслугой, заливали про свободу слова: дескать, это такая священная корова, которая может делать что хочет, и никто ей не смеет возразить.
Сегодня еще можно услышать людей старше сорока, которые чуть ли не с истомой вспоминают: а вот тогда у нас была свобода слова. В том смысле, что тогда можно было громко обо всем говорить. А другие от этого словосочетания вздрагивают, потому что право на информацию и право быть информированным подменено в их сознании тем самым клыкастым чудищем, под чьим именем в стране годами проворачивали нехорошие дела. Не слышали, что ли, от тетушек: «Видели мы вашу свободу слова: сиськи-письки в газетах. Больше не хотим!». Они другой свободы слова не знали, им не рассказывали.
Да, такая свобода была. Но свободы распространять то, что ты сказал, особенно не было. И безусловного права получать эту информацию – тоже. Не было безусловного права публиковать что-либо и не быть при этом наказанным. Свобода слова в ее основном значении – распространения информации – существенно ограничивалась коммерческими, бизнес-интересами. В этом смысле в ней было мало чего интересного. О свободе слова 90-х хорошо и в двух предложениях написал в своей последней книге «Все свободны» Михаил Зыгарь. Да, были конкурирующие телеканалы: Первый и НТВ. Но они были нужны, чтобы обслуживать интересы Березовского – Гусинского. Операция «Мордой в снег» – вот апофеоз постсоветской свободы слова. Ее, так сказать, апофегей. Она распространялась на право «мочить» в телевизоре политического конкурента заказчиков, но отмалчивалась, когда нужно было сообщать о массовых учительских голодовках. Почему сегодняшние ностальгирующие по 90-м интеллигенты этого не запомнили? Потому что их тогда не научили.
Вы знаете, я когда-то знала на малой родине очень дивного человека: вполне здравомыслящий, не сумасшедший, он больше тридцати лет представляется французом. Имея восемь классов образования и профессию слесаря, всю жизнь зовет себя на французский манер и «козыряет» французскими словами. Тарелку он называет la tarelli, а кровать – la krovat. И полдела, что 30 лет ему в Тюмени многие верят и покупаются на образ благородного француза. Он с детства внушил сыну, что говорит с ним на французском. Тот вырос в полной уверенности, что знает язык. Представьте удивленные глаза работодателя, который бы взял такого сотрудника за его знание французского.
Еще вспомнила другую историю: где-то в нашей глубинке уже в 2000-е годы был скандал, там учителем английского языка взяли мужчину, знавшего какой-то редкий язык народов Грузии. И он этому языку детишек научил. Без учебников и прочих подручных средств. Обман вскрылся, когда в деревне появился интернет и дети узнали английские буквы.
Вот у меня такое ощущение, что со свободой слова нас точно также в 1980-е обманули. Внушили, будто мы осваиваем в догоняющем режиме некие мировые ценности, а подложили свинью. И теперь у нас от давнего обмана хронические расстройства.
Вы, к примеру, заметили, что люди с куда большей злостью приняли частную цензуру в соцсетях, чем закрытие и выдавливание из страны СМИ? Баны в Facebook за посты о чернокожих волнуют их больше и искренне возмущают, именно это они связывают с нарушением своего, как им кажется, фундаментального права – свободы высказываться. То есть говорить. Травить байки. Писать, грубо говоря, на заборе. А когда в России в конце 2000-х – начале 2010-х были первые, совершенно не политические дела о вандализме, то есть исписывании краской разных зданий, об этом кричали как о тяжелейших репрессиях. Человек написал на здании кожно-венерологического диспансера «Горите в аду», а он оказался памятником архитектуры. И уже стон стоит – не дали высказаться.
По поводу граффити, которые сегодня стирают, – та же беда. Кричат, что-де в Лондоне граффити – это искусство, а у нас давять свободу слова. Ну так и в Лондоне не все оставляют. Бэнкси вот оставляли. У них даже специальные комиссии придумали, чтобы оценивать, что нужно сохранять, а что не представляет культурной ценности. Когда в России про такую инициативу заговорили, начался шум – давят свободу. В Петербурге это особенно актуально: единицы что-то стоящее рисуют, остальные делают ерунду. Бродского этого, бедолагу, чуть ли не на каждой трансформаторной подстанции изображают: то с ухом кривым, то с носом длинным. Но в представлении массового человека рисование на будке – это свобода слова.
Есть и более тревожный пример: когда начали наказывать за отрицание коронавируса. Человек пишет, что коронавирус не смертелен, что мировые правительства специально убивают экономику и сокращают население, а потом еще всех недобитков вакцинируют. Знаете, почему у нас в том числе такая неудачная вакцинация? Потому что антипрививочникам и отрицателям вирусной пневмонии было раздолье: общество смотрело на их право высказываться как на базовое. А вот в какой-нибудь Германии – нет. Их там и газом поливают, и штрафуют, и насильно задерживают. В Facebook один русскоязычный немец рассказывал, как полиция долго вычисляла, где в его доме в Берлине живет активист антиваксеров, который разбрасывает листовки с призывом не прививаться. Активиста – им оказалась старушка – вычислили и увезли в околоток! Немецкий пользователь рассказал об этом с облегчением: закон восторжествовал, опасность миновала. А наши комментаторы заголосили о правах и о том, что скоро будет фашистский рейх, где всех коронаскептиков поставят к стенке.
Потому что для них право крикнуть что-либо кажется первостепенным. Их так, грубо говоря, Горбачев научил. Не объяснил вовремя, что свобода слова – в другом.
Она заключается не в том, чтобы иметь право думать и говорить что и как угодно. Свобода слова – это свободное распространение любой информации. Любой! Поэтому в Германии ковид-диссидентов ловит полиция, а за анонс их митинга никого штрафовать не смеют, потому что СМИ не должно выступать в роли молотилки, отделяющей зерна от плевел и решающей, что для общества важно, а что нет. Если информация или мнение есть, они должно быть выражено и никто не должен за это пострадать даже в случае, если информация оказалась вредной. Об ответственности должен думать тот, кто говорит, а не тот, кто распространяет, потому что в противном случае распространитель всегда будет бояться.
Вот этому надо было учить. И 1991 год – последний срок, после которого делать это было уже поздно. Людей пустили во взрослую жизнь, уверенных, что они знают правила, а теперь укоряют их в том, что они недостаточно свободолюбивы. Либералы же укоряют, которые в 90-е предпочли так и оставить народ в неведении. Не объяснять им, чем гласность отличается от права распространять и получать общественно значимую информацию.