Дружба через прицел

Есть у меня друг. Он крымнашист. Я пораваляшка. Ну, в смысле, что пора валить. Он «православнутый». Я друг украинской хунты. Мы с ним давно. Если я пойму, что связывает нас все эти годы, я уловлю какую-то самую главную правду о жизни. Нет, не так: не что — а ЧТО нас связывает.

Сколько я себя помню, мы с ним всегда ругаемся. Каждая наша встреча заканчивается фразой: «Вон из моего дома!» Он всегда звонит первый: «Ну, ладно, Юлька, давай уже мириться». Сразу после бросания трубки (нет, шварканья, нет, расшибания, нет, стирания в порошок клавиши «отбой») я начинаю его банить во всех сетях и во всех телефонах вносить в черный список. Но не везде успеваю.

Как мы относимся к экуменизму? С недоверием. Он считает, что я буду гореть в аду. А я считаю, что – он. (Дай Бог всем спасения.) Он читает и смотрит то, что я написала или сняла, с нескрываемым раздражением. А однажды он выгнал меня из своего дома, когда я сказала, что считаю его талантливым. Он думает, что человеку нельзя давать никакого определения. В общем-то, он прав.

Если начнется заваруха, мы окажемся по разные стороны баррикад.

То есть мы и так уже по разные стороны. Но тогда наши интеллектуальные баррикады, наши психические завалы превратятся в баррикады реальные. И вот, глядя на его красивое милое мне лицо в прицел, я последний раз задумаюсь, в чем же тайна нашего контакта. Вот смотрю я на него через прицел. Борода. Аккуратная. Глаза умные, подслеповатые от слишком усердного чтения святых отцов, очки в толстой оправе... Он мой единственный друг, если честно. Он один мне помогает в трудную минуту.

Это у нас семейное. Самый близкий друг моего папы также из окопа противной стороны. Не знала, что это передается по наследству.

Мой папа — эхозомби. Все, что ему напели по «Эху Москвы», — это правильно и безупречно. Его друг — телепузик. Вот уже 70 лет не подвергает никакой критике то, что услышал из уст диктора программы «Время». И вот они соберутся вечером — и давай друг друга... убеждать. Друг приносит нам «Советскую Россию» и зачитывает. Выдержать его непросто. Зная это, он вводит интерактив, задает вопросы о достижениях СССР. Он носит моему папе статьи, которые восхваляют Сталина. Папа старательно делает вырезки и подшивки из статей, которые вождя «очерняют».

Есть такой Сандр Рига — основатель экуменического движения в России. В андроповские времена сидел «за религию». Попа убил или иконы спер? – поинтересовались зэки, когда он вошел в камеру. Он доводил своим упрямством гэбуху на Лубянке до белого каления — кремень-человек. Он называл это «духовное харакири». Я сама видела, как он владел этим духовным харакири. Это были и тюремные навыки, и природная харизма.

Когда его выпустили, он вернулся к себе в Ригу, откуда родом. Бросил религиозную деятельность. Жизнь у него тишайшая. Друг у него там один-единственный.

Зовут его Миша. Он русский. Сандр — латыш. Оба националисты. Только Сандр — латышский националист. А Миша — националист русский. Мне он напоминает Жириновского, но только безобидного, не циничного.

Пожалуй, больше Миша похож на Петрашевского, который был шут шутом, но о его красивых оппозиционных выходках мало кто знает. Построил коммуну у себя в поместье, выстроил мужикам большущий фаланстер. Мужики западную заразу тут же сожгли и пожаловались на собственного барина… в полицию! Однажды он пришел в церковь, переодевшись в женское платье. «Простите, мне кажется, что вы переодетый мужчина», — осмелился потревожить его молитвенное состояние полицейский. «Ну и что ж с того! — возмутился Петрашевский. — А мне кажется, что вы переодетая женщина».

Вот Миша — такой Петрашевский. Миша (он журналист, да еще и парламентский) с лохматой бородой, в валенках — в таком виде он и ходит в латвийский сейм — каждый вечер смачно и вполне убедительно рассказывает, как он будет стрелять в Сандра, если вдруг война. Ему веришь. Сандр тоже верит. И посмеивается. И хотя экуменический кружок Сандра не выдержал испытания религиозной свободой наших дней и развалился, Сандр уехал, и, как считают многие, уехал, ничего не добившись. Лузер. Но экумена в рамках отдельно взятой любви двух заклятых идеологических врагов точно состоялась.

Несколько дней назад мой заклятый друг Филипп пригласил меня к себе на юбилей. В деревню под Ростовом Великим. Надо сказать, что это было отчаянно смелое предприятие, заманить меня в свое логово. Мы могли бы устроить там такой скандал! Такой отменный карнавальный скандалище! Но он везет меня сюда. Он хочет показать мне свою «Русь»! Которую я должна полюбить. Друг! Не надо скандалов! Я знаю, что ты злишься на меня особенно сильно именно здесь, именно в своей берлоге, потому что именно тут очевидно, как мы близки, как мы похожи, и ты начинаешь играть в игру: убей меламеда в себе. Не надо сегодня играть в эту игру!

Он согласен.

Он сделал все, чтобы я полюбила его «православных фундаменталистов» и его «православный фундаментализм». Он повел меня на экскурсию в Ростовский кремль.

Кремль очень хорош. За стенами кремля повсюду битые бутылки, кругом спонтанные помойки. Филиппу стыдно.

На местном кладбище нет ни одного живого цветка. Все могилы забиты искусственными цветами, у них высокие ограды и много-много грязных мертвых цветов. Господи, как же нехорошо тут, Филипп!

На самих посиделках Ира, художница, беженка в Россию из Москвы, прекрасно поет русские народные песни. Они, как и все народное, привлекательно иррациональны. Либидозны и алогичны. «А что, а что горит без полымя? А что бежит без повода? А что растет без кореня? Заря, заря горит без полымя! Вода бежит без повода! Камень растет без кореня!»

Случайно узнают, что я работала на телевидении. И ушла оттуда. Зачем? Как ответить? Если это и без ответа не очевидно, то и ответ не спасет. Филипп, помогай! Почему я ушла с ТВ? «Да потому, что там одни жиды!» – вдруг говорит он. В этом обществе не замечают, что это шутка/провокация. Я не возмущена, мне очень весело. И ему весело. Ну, такие люди...

С простыми мужиками, которые живут в деревне, мы здороваемся, у меня чешется язык и глаз поговорить и посмотреть. Но я жду, пока что-то спросит Филипп. «Привет, мужики», — говорит Филипп. «Пока, мужики!» — говорит Филипп.

Ну и что они все думают про Украину-то? А?

Да кто ж их знает! Разве с ними поговоришь? И за сам вопрос-то поди высмеют.

Наша дружба и опасна, и трудна. Она нелепа. Она комична. Она невозможна. Но много лет уже мы почему-то не разлей вода. В этой дружбе есть какая-то крупная мысль природы. В чем она?

Страстное отрицание того, что делают и чувствуют другие, крепко связывает тебя с ними.