Как приятно быть животным!

Когда-то в русской орфографии было слишком много букв. «Ять», «i», «фита», «ижица» и «ер», то есть твердый знак в конце слова. Он раздражал больше всего. Кто-то подсчитал: если все твердые знаки в «Войне и мире» Льва Толстого согнать в одно место, получится чуть ли не двести страниц. Представляете себе, какой кошмар: ъъъъъъъъъъъъъъъъъъ – и вот так двести страниц подряд.

Надо сказать, что реформа русской орфографии была придумана вовсе не большевиками, а затевалась царскими академиками в благополучном 1913 году. Потом началась мировая война, стало не до реформ. Но большевики вспомнили, и реформу провели.

Из наборных касс были изъяты литеры «ять», «i» а также несчастные редкостные «фиты» и «ижицы» (которые уже в XIX веке практически не употреблялись). А вот твердые знаки оставили, потому что они нужны в словах типа «объявление», «подъезд», «объект» (так называемый «разделительный твердый знак»). Однако противники реформы продолжали ставить твердый знак в конце слова. Это они уже делали не ради орфографического консерватизма, а в пику советской власти.

Тогда советская власть изъяла из наборных касс также и «ъ». А в разделительной функции стали использовать апостроф. Вот так: «об'явление», «под'езд», «об'ект».

Прошли годы. Советская власть укрепилась. И в наборные кассы вернулся «ъ», и снова стали писать «подъезд» и «объект». Это случилось в конце тридцатых.

Но! Но еще в 1980-е годы многие мои ровесники и даже люди младше меня, родившиеся в конце 1950-х, упорно писали «об'явление» и «под'езд». А также «об'ятие» и «об'едки». Почему? Великая загадка подпольной традиции.

Но я, собственно, не о твердом знаке. Это к слову пришлось – как пример удивительной живучести вещей вроде бы забытых, ненужных, отработанных. Я хочу поговорить о моде на «инстинкты», на биологизацию человеческого поведения.

Когда-то давно, в середине XIX столетия, умные люди вдруг поняли, что они ничего не понимают в людях. Мотивы человеческих поступков, столь ясные еще недавно, вдруг погрузились в туман. Почему?

Максимально кратко и упрощенно – вот почему. Потому что философы-рационалисты в XVIII веке убедительно раскритиковали идею Бога. А значит, и Божью волю в качестве главной причины наших поступков – и каждого отдельного человека, и общества в целом. Во-первых, говорили они, Бога нет, его существование недоказуемо. А если мы поверим, что Он всё-таки есть, то как Он допускает повальную глупость, жестокость и бессмыслицу в человечестве: жестокие войны, грабежи, нищету, рабство? Убийство, воровство, ревность, зависть?

На смену Богу в качестве универсального мотива пришла свободная воля человека, его личный выбор. Но ведь человек в общем и целом должен вести себя рационально, в согласии с собственными интересами и с учетом интересов окружающих. Однако получалось наоборот.

Вся классическая литература (да и современная тоже, и кинематограф, и журналистика) – это нескончаемая повесть о человеке, который жесток и сластолюбив, часто во вред самому себе, и уж почти всегда – во вред родным, близким и всему социальному окружению.

При всем тотальном презрении к рациональности любой человек сохраняет жажду ответа на последнее «почему?». Хочется понять, почему люди лгут, предают, изменяют, убивают. Почему они ведут себя так скверно и, главное, неразумно?

И вот появилось спасительное слово – инстинкт. Человек поступает зло и жестоко не потому, что Бог позволил дьяволу порезвиться, и не потому, что человек специально решил совершить какую-то гадость – а просто это в нем заложено природой. Именно это очень древнее, чуть ли не античное, воззрение оказалось очень стойким и популярным. Хотя психологи, начиная с Фрейда, уже давно сумели убедительно показать, как человека формирует его социальное окружение. От первых прикосновений матери – до отношений в коллективе.

По-настоящему инстинктивные, безусловно врожденные планы поведения можно пересчитать по пальцам. Но они либо слишком элементарны (если прикоснуться к щеке новорожденного ребенка, он повернет голову в сторону прикосновения; если прикоснуться к его ладони, он сожмет пальцы; если ребенок ощущает дискомфорт, он начинает громко кричать). Либо же они отчасти спорны, то есть срабатывают далеко не всякий раз (начиная от материнского инстинкта, стадного инстинкта или влияния тестостерона на поведение мужчины).

Тем не менее, идея «биологической инстинктивности» весьма популярна. Особенно если хочется оправдать какой-то дурной поступок. Вплоть до воровства во всех его разновидностях, включая коррупцию («у человека есть древний инстинкт собственности, инстинкт присвоения и накопления»). Вплоть до убийства («агрессия свойственна человеку от природы»). Вплоть до изнасилования («нормальный мужик, когда видит привлекательную женщину, не может удержаться»).

Супружеские измены и вообще беспорядочные связи объясняются тем, что «гормоны играют» (играют, вы понимаете? Ах, кто бы разобрался в партитуре этой симфонии!). Немолодой мужчина уходит от жены-ровесницы к юной женщине – «он инстинктивно ищет молодую здоровую мать для своих будущих детей!» Каких еще детей? Он не собирается заводить с ней детей, ему бы разобраться со взрослыми детьми от бывшей жены! «Инстинктивно, вы понимаете? Это же чистая биология!»

Точно такой же «чистой биологией» объясняют совсем уж коммерческое влечение молодых девиц к пожилым богатым дяденькам. А здесь-то какая биология? «Молодая женщина инстинктивно ищет богатого отца для своих будущих детей. Ищет человека, который сможет обеспечить ее потомство».

Новейшие открытия в неврологии и в биохимии тоже очень быстро стали популярными в широких социально-сетевых массах. Сплошные гормоны и нейроны, адреналин и тестостерон, и особенно – дофамин и серотонин.

Понятно, почему. Осознание самого себя, понимание самого себя – работа трудная и болезненная. Как сказал один психоаналитик – это долго, дорого и с неизвестным результатом. Дорого не только в смысле платы за консультацию психолога. Совершенно бесплатный, но беспощадный самоанализ может дорого обойтись и привести к результатам совершенно неожиданным. К переоценке собственных воззрений, к новому взгляду на своих близких, на свою работу. Можно начать стыдиться того, чем гордился, или гордиться тем, что казалось неважным. Сплошные перемены – и не только внутренние, но и внешние, вплоть до смены профессии, места жительства или состояния в браке.

Кроме психологического анализа, тут нужен еще анализ социальный (великий философ Карл Поппер так и говорил: «надо подвергнуть себя социоанализу»). Надо понять, откуда ты, с кем ты, каким социальным ценностям наследуешь.

Еще раз повторю: задавать себе вопрос «почему я так поступил» и честно пытаться на него ответить – нелегкое дело. Куда проще сказать: «это меня подвел обратный захват серотонина».

Но тут дело не только в «плодах просвещения», в моде на умные слова. Вопрос серьезнее. Сводить социальное и психологическое обоснование поведения к биологическому – это, по сути, сводить человека к животному. Человека – то есть себя. Думать о себе как о существе милом, приятном и нуждающемся в охране. Но – совершенно безответственном и аморальном. Точнее – внеморальном.

Мы жалеем тигров, мы защищаем их, но мы не осуждаем их за то, что они едят мелких копытных животных. Мелких копытных, впрочем, мы тоже жалеем и защищаем – но не от тигров.

Как приятно быть животным! «Хорошо быть кисою, хорошо – собакою», – гласит знаменитая мудрость школьного фольклора. Никто тебя не упрекнет за нарушение приличий.

Но как опасно быть животным!

Потому что мир состоит отнюдь не только из одних зоозащитников. Отрицание собственной психологической и социологической субъектности может обернуться тем, что в тебе перестанут видеть человека, а будут воспринимать по преимуществу как биологический (в крайнем случае, биосоциальный) объект. Как «крепкую самку» или «сильного самца». А когда крепость-сила с годами улетучится – тут уж дальше сами включайте воображение.

Остается надеяться, что подпольная традиция «самооправдания биологией» рано или поздно исчезнет, как исчез в конце концов апостроф в слове «под'езд».