Цивилизация
Героя – настоящего героя, который образец, авторитет и вместе с тем прелесть и предмет влюбленности – больше нет. Он с хлюпаньем исчез в первичной полости. Первичная полость – это совсем не то, о чем вы, может быть, подумали.
Первичная полость – это, извините, рот. Единственное место, в котором сосредоточено все наслаждение младенца, сосущего грудь. Такая у него, у младенца, эротика. Оральная. Когда взрослые люди слишком сильно заботятся о вкусе чипсов и сорте сыра, все время жуют жвачку, постоянно сосут чупа-чупс и на ходу прихлебывают пиво или сладкую газированную водичку – тут мы с полным правом заявляем, что данные дамы и господа скатились на ранние, младенческие способы переживания.
А младенцы – они не такие уж добрые. Они все готовы сгрызть и проглотить. Такие вот маленькие алчные каннибалы.
Впрочем, отдельные жующие, смакующие и прихлебывающие дамы и господа не виноваты, что стали жадными сосунками. Таков общий культурный контекст. Таков поздний капитализм, превращающий человека в «машину желаний». Где в этой пьесе роль героя? Нету.
Хотя конечно, в нашей жизни настоящие герои есть. Есть, были и будут отважные и самоотверженные люди – солдаты, спасатели, пожарные, моряки, исследователи высот и глубин, и просто мирные обыватели, застигнутые чужим несчастьем и не заробевшие броситься на помощь, вступиться, спасти.
«В жизни всегда есть место подвигу!» — говорила советская пропаганда. Правильно. Подвигу – да. А герою – как-то не очень. Потому что герой – это не просто смелый и добрый человек. Герой – это социальный институт.
В конце 1970-х знакомый часовой мастер рассказывал мне:
«Входит к нам в мастерскую старичок и говорит:
— Вот у меня золотые часы. Можно сточить с задней крышки подарочную надпись? И потом зашлифовать, чтоб никаких следов?
— Можно, — говорю. – А зачем?
— Хочу другу подарить.
— А не жалко?
— Да ну! У меня этих золотых часов… — и рукой машет.
Ну, ладно. Беру я его часы, зажимаю в тисочках, беру тонкий напильник, и вижу, что там на золотой крышке написано: «Ивану Дмитриевичу Папанину от…» — я уж не помню, от кого или от чего.
— Вы что, Папанин? – спрашиваю.
— Да, — говорит.
— Тот самый?! – и гляжу на него: в самом деле, он.
— Ну! – говорит и смеется: — Ишь ты, помнят еще!..
Сточил я эту дарственную надпись, зашлифовал, любо-дорого. Потом он выходит, а я следом за ним из дверей высунулся, прямо захотелось крикнуть на всю улицу: «Ребята! Вот этот дед – это же Папанин!». Но решил – не поймут…»
Я подумал – а вот интересно, сейчас кто-нибудь помнит, кто такой Папанин? Стал выяснять. Помнят, конечно же. Не все, примерно четверть опрошенных интеллигентных и нестарых людей; последнее особенно важно. Не так уж мало. Но помнят уже не столько его ледовые подвиги, сколько другое. Во-первых, что он был чекистом и зверствовал в Крыму вместе с Землячкой и Бела Куном. Во-вторых, что он был жуликом, истратил в голодном послевоенном 1946 году на строительство своей дачи более 250 000 рублей казенных денег, за что был досрочно отправлен на пенсию (правда, ненадолго, через три года опалу сняли). Наконец, в-третьих, что он был полный идиот – см. безумно смешной рассказ Михаила Веллера «Маузер Папанина».
В общем, от монументальной фигуры героя-полярника тридцатых годов, во всенародном поклонении соразмерного Чкалову и Стаханову, не осталось почти ничего. Как, впрочем, от двух только что указанных. Точнее, не осталось совсем ничего.
Потому что герой по своей функции должен быть безупречен. Нет, конечно, герою позволяются некоторые шалости – но в очень узком диапазоне, и непременно героические.
В России это пьянство, буйство (желательно в пьяном виде), правдолюбие до степени юродства (тоже ведь позитивная черта, как ни крути), ну и некоторые сексуальные излишества, подаваемые как неутолимое «жизнелюбие». Это был в СССР такой специальный термин – обласканного властью и обожаемого народом ходока по бабам называли не «развратником», а «жизнелюбом».
Тоже понятно – герой должен обладать неимоверной, поистине героической сексуальной силой. Шумеро-вавилонский царь, какой-нибудь Гильгамеш, чтоб подтвердить свой царский – то есть максимально героический – статус, должен был принародно обласкать некоторое количество девственниц, предварительно сделав три круга бегом по стадиону в полной выкладке, с мечом и в медных доспехах.
Академику Сахарову – последнему, пожалуй, русскому институциональному герою – приписывалось юродское правдолюбие. Все шепотом повторяли легенду – или все-таки быль? – о его походе в магазин «Березка». Якобы там он потребовал, чтобы ему продали недлявсехний импортный товар не за внешторгбанковские сертификаты, а за простые советские рубли, ибо на рублёвках и трёшках написано: «обязательны к приему на всей территории СССР для всех учреждений, организаций и лиц во все платежи». А в рассказах алкашей (которые говорили: «Водка не подорожает – академик Сахаров не допустит!») он представал рослым плечистым мужчиной с буйной русой шевелюрой.
Герой как социальный институт возможен, когда в обществе господствует любая идея, кроме потребительской. Завоевательная, оборонительная, созидательная, накопительная, мессианская, просветительская, утопическая – какая угодно.
Потому что все эти идеи требуют альтруизма, самопожертвования, самосовершенствования и дисциплины, внешней и внутренней.
Во всех этих обществах мужчины, женщины и дети в будни едят простую грубую пищу. Щи да кашу во всем этнокультурном разнообразии. Пудинг, поридж, спагетти, мамалыгу, плов, луковый суп и жареную треску. Все их переживания в других местах. Не во рту, во всяком случае.
В потребительском обществе героев нет. Там все уехало в рот. Отчего же?
Вопрос на самом деле не такой уж сложный. Капитализм после Второй мировой войны сильно изменился. У него изменилась задача. Раньше она была – сделать так, чтоб у всех все было. После Второй мировой войны, после гигантского импульса, который дала война мировой экономике (грустно звучит, но это на самом деле так) – это, в общем и целом, получилось. В Англии 1950-х была песенка: «никогда не жилось так хорошо, как теперь».
Но тут была запятая. Дело в том, что потребителями были те, кто помнил Великую депрессию 1930-х и Страшную бойню 1940-х. Люди скупые, прижимистые, бережливые, умевшие штопать носки и радоваться куску хлеба с ломтиком топленого сала, которое выдавали по карточкам. Вот именно им – этим голодноватым экономным людям – им-то и было в эпоху бурного послевоенного восстановления так хорошо, как никогда раньше.
Я уже не раз говорил об этом, но не грех и повторить, поскольку это важно знать, понимать, помнить.
Итак. Экономика в части товаров широкого потребления в 1960-е стала тормозить. И вот тут возник особый сегмент рынка, под названием «молодежная мода». Вещи яркие, изменчивые по фасону. Вещи непрочные, сшитые дурно, на живую нитку, из дурной ткани, скоро выцветающие, линяющие, теряющие форму, годные через год на помойку – но безумно желанные. Потому что их – вернее, на вид точно такие же – носят звезды эстрады и спорта.
Никто бы не покупал новые фасоны, не пил бы сладенькую газированную водичку и не грыз бы чипсы и прочую дрянь – если бы все это не рекламировала звезда.
И еще маленький штрих. Так сказать, третья сторона треугольника. Потребителями молодежной моды являются подростки, а оплачивают это потребление – взрослые. Их родители. Да, те самые взрослые из 30-х и 40-х, прижимистые и строгие, вдруг становятся щедрыми и либеральными, когда речь заходит о детях. «Все лучшее – детям!». Да, мы штопали носки и мазали хлеб топленым салом – но пусть у наших детей будет все, мы же, в конце концов, ради них старались.
Вот главное в послевоенном капитализме: сделать так, чтоб сытому и одетому человеку все время чего-то не хватало. Чтоб ему все время чего-то жгуче хотелось. От сущей ерунды и дешевки (типа модных маечек и чипсов с новейшим упоительным вкусом) до чего-то более существенного и дорогостоящего (новой машины, новой мебели, новой квартиры, и все в кредит).
Значит, вот какой треугольник нарисовался: дети – вкусняшки – звезды.
Звезды рекламируют вкусняшки, дети тянут их в ротики.
А взрослые тут сбоку припеку. Они обеспечивают функционирование этой тотальной машины желаний, которая вышла за пределы одного человеческого тела и разбухла до размеров всего общества. Но дальше – беспощадная логика жизни.
Ежели машина желаний стала размером во все (или почти все) общество – значит, она всосала в себя всех (или почти всех). И те взрослые, которые поначалу в этой игре были хитрыми педагогами – превратились точно в таких же бездумных детей, которые жаждут вкусненького, остренького, приятно раздражающего их первичную полость.
То есть, извините, рот. Там, где сосредоточена инфантильная бессознательная эротика. До подростковых любовных мучений им еще расти и расти. А взрослый секс – вообще где-то там, за горизонтом. В случае, если развитие пойдет правильным путем. Но насчет этого возникают сомнения: уж слишком много вкусняшек, уж слишком много денег и прочего ресурса вбито в рекламу сладкого, острого, пряного и пестрого.
Герой появляется там и тогда, где и когда народ – взрослые люди то есть – занимается каким-то взрослым делом. Созиданием или войной. Герой, собственно, тем и занят – но еще он и рекламирует созидание или войну, он самый мощный и доблестный. Но народа уже почти нет. Вместо него бесформенная масса потребителей. Почему бесформенная? Да такая вот в позднем капитализме структура занятости. Большие трудовые коллективы куда-то делись. Известно, куда – в Юго-Восточную Азию и Латинскую Америку. Туда переехала Фабрика. В Европе остался сплошной фриланс, бюрократия и фанки-бизнес, а по крестьянской части – показательные фермеры, поедающие немереные дотации Евросоюза. И еще – вечные детки, которые до 30 лет думают, какую бы специальность выбрать.
Но я опять отвлекся. Итак, итак, итак.
Народа нет. Вместо итогов созидания и плодов войны – вкусняшки. Кто же вместо героев? Правильно! Звезды. Звезда тоже является предметом обожания и подражания, но не в созидании или доблести – а в потреблении.
Никто не хочет так же, как реальная звезда экрана, спорта или бизнеса, сыграть в кино, спеть на эстраде, забивать мячи в ворота или стать супер-менеджером. Но все хотят носить такую же футболку, есть такой же салат, иметь в кармане такой же мобильник.
И еще – хотят узнать о своих идолах побольше подробностей, пряных, как чипсы с ароматом анчоусов. Побольше измен, разводов, разделов имущества, побочных детей, сомнительных приключений, фото в голом виде, и т.д., и т.п. Потому что это тоже «вкусняшка». Щекоталка для мозга, который функционально превратился в жадный рот, сожравший героев и жующий звезд. От того, что некоторые звезды бывают вечными, как кока-кола – героями они не становятся.
Это не означает, что они хуже героев. Наверное, в чем-то лучше: герой был закрыт, застегнут, монументален – а они такие домашние и готовы поделиться любым секретом в шоу «Пусть говорят». Хотя их близость обманна: у нынешних звезд охраны больше, чем у героев прежних лет. Людям кажется, что они едят звезду с подробностями ее жизни, а на самом деле они глотают заранее отрепетированные скандалы. Точно так же им кажется, что они едят малиновое варенье, а на самом деле – это желатин, пектин и «ароматизатор, идентичный натуральному».
Читатели, наверное, подумали, что это – культурологическое эссе?
Ничуть не бывало. Это просто выплеск раздражения по поводу того, что в булочной все труднее купить простой, но качественный хлеб. Все обязательно с добавками, с волокнами, с семью зернами, с пряностями, овощами и фруктами, с сыром и томатом, с тмином и кунжутом и ароматом какой-то экзотической чепухи.
