Подследственная Вера Трифонова умерла в той же «Матросской Тишине», что и Сергей Магнитский полугодом раньше.
Недавний международный скандал и последовавшие за ним кое-какие служебные перестановки вроде должны были обострить хотя бы чувство самосохранения у судебно-следственно-тюремных должностных лиц.
Должны были, но не обострили. Одинцовская судья Макарова раз за разом оставляла в тюрьме умирающую подследственную. Следователь СКП Пысин подшучивал, что подписка о невыезде в данном случае «слишком роскошная мера». Судью выпроводили в добровольную отставку «с сохранением всех привилегий, предусмотренных законом». А следователь теперь сам под следствием. Подозревается в «халатности».
Заговорили даже о неких упреждающих мероприятиях, которые предполагается осуществить, не дожидаясь новых летальных исходов. Прокуратура Москвы начала проверку, действительно ли болен гепатитом арестованный экс-вице-президент компании «Евросеть» Борис Левин. А шеф Следственного комитета Александр Бастрыкин предписал подчиненным по возможности применять более мягкие меры пресечения, чем арест, и даже «принимать необходимые меры реагирования при получении информации об ухудшении состояния здоровья подозреваемого или обвиняемого, делающего невозможным его дальнейшее содержание под стражей». Что-то меняется? Прошлой осенью, после гибели Магнитского, тоже казалось: уж теперь что-то должно измениться.
Пытки во всех своих физических и моральных разновидностях — непременная принадлежность наших тюрем и колоний. С их помощью получают показания, наказывают за провинности, подтягивают дисциплину.
Они оказываются частью быта и просто так, сами собой, когда подследственных, формально невиновных еще людей, десятками набивают в тесные камеры СИЗО или когда администрации колоний смотрят на власть бандитов над заключенными как на само собой разумеющееся явление.
Конвенция против пыток, подписанная среди прочих и нашей страной, называет пыткой «сильную боль или страдание, физическое или нравственное», причиненное какому-либо лицу, чтобы «получить от него сведения или признания, наказать его за действие, которое совершило… или в совершении которого оно подозревается, а также запугать или принудить его…».
Ясно, что под те или другие пункты этого определения подпадают не только неписаные правила тюрем и зон, но и общепринятые обычаи в армии, в детских домах и вообще всюду, где наш человек находится в полном распоряжении тех или иных госструктур.
Моральной пыткой — так сказать, пыткой light — становится даже и простое общение гражданина с чиновником, если чиновника приходится просить о чем-то важном. И уж весь пыточный репертуар пускается в ход, когда власть казенной машины над человеком не ограничена ничем.
Тюрьма — это и есть такой крайний случай.
Все, что ограничивает, все, что вводит в рамки эту власть, уменьшает и возможность пыток, осуществляемых как самими официальными лицами, так и другими при их попустительстве. Обещание министра обороны ввести выходные для солдат срочной службы независимо от предполагаемого воздействия на боеспособность армии означает отход от тюремных принципов содержания солдат и сужение возможностей варварского с ними обращения. Если, конечно, это обещание будет выполнено в том виде, в каком дано, что сегодня совсем не очевидно.
Что же до самих тюрем, то если на что-то и можно надеяться, то только на давление общественного мнения, без которого пар всех «тюремных реформ» неизбежно уйдет в свисток.
Рассчитывать на объективность и человечность судов при том состоянии судебной власти, в которое она сейчас приведена, это ровно то же самое, что полагаться на профессиональную этику следователей или законопослушность работников тюрем.
Те, другие и третьи подчинены немудреной задаче, каким бы интересом, административным или коммерческим, эта задача в каждом конкретном случае ни диктовалась. А именно: любыми способами «оформить» и наказать тех, кто заранее записан в виновные. Те или другие физические либо моральные пытки тут практически неизбежны, и хорошо еще, если в умеренном исполнении.
Система старая, отлаженная и выглядит неизменяемой. Но это не совсем так.
Существует фактор огласки, в том числе международной. Угрозы запретить въезд в США чиновникам, замешанным в дело Магнитского, прозвучавшие в американском сенатском комитете по иностранным делам. Критика в структурах Европарламента. Обсуждение той же темы на консультациях Совета Евросоюза и России и перспектива, что этот же вопрос будет через две недели поднят уже на уровне первых лиц на саммите Россия — ЕС.
Разумеется, наши власти давно научились преодолевать чувство неловкости, рождаемое такими упреками, а зарубежные партнеры всегда готовы эти упреки отложить в обмен на уступки на участках, более их волнующих. Однако осадок остается.
Останется осадок и от недавнего иска правозащитников к директору ФСИН, которого они обвиняют в «бездействии» по отношению к «пыточной системе в СИЗО».
Но самое существенное в сдвигах, которые наметились в общественном мнении, и внизу, и наверху. Традиционная народная вера в репрессивность, в желательность предельной жестокости к подлинным или предполагаемым преступникам не то чтобы иссякла, но ослабела. Это уже неоднократно зафиксировано опросными службами.
А на верхних этажах завороженность репрессивным стилем убавилась еще заметнее.
Хор голосов, специализировавшихся на шумливом превозношении карательной силы государства, как-то притих. Владимир Путин, который столько лет задавал им тон, сам уменьшил репрессивность интонаций: сегодня это не приносит прежних очков.
Само разложение судебно-охранительно-исправительной системы, сама исходящая от нее опасность, от которой никто не застрахован, ставят ее в фокус общественного внимания и делают объектом давления. Безнаказанная дикость и изуверство становятся для общества нестерпимым зрелищем. Просто пыткой.