Поставьте меня в ворота

Так называлось одно из немногих его стихотворений о спорте, да и было оно, собственно говоря, не о спорте, да и не в этом дело, потому что девять дней как Бориса Вахнюка с нами нет. Погиб он под колесами автомобиля, что страшно, вместе с маленькой дочкой, что запредельно…

Не вспомнить сейчас о Боре — значит, забыть. Кто такой Вахнюк — рассказали в отраженном свете, через кого-то. Между тем сам он был человеком, источавшим свет. Видели это немногие, и слава его была негромкой — что в спорте, что в авторской песне, что в кинематографе. Он сам как личность всегда значил больше — чем бы ни занимался и кто бы его ни окружал. Он не мог не быть в тени великой когорты бардов, его однокашников по Московскому пединституту, «от Юрия до Юлия» (Визбора и Кима), — «форвардам» всегда достается больше внимания. А он был вратарем, как сейчас говорят — по жизни.
«Ребята, я так старался, я чистил свои перчатки, я виды видавший свитер чинил на локтях вчера… Поставьте меня в ворота, доставьте мне это счастье — ну что вам, ребята, стоит, ведь это моя игра!»

~Соблазнительно было бы написать, что он был лучшим футболистом среди бардов и лучшим бардом среди футболистов, но это опять не о том: даже если одна песня у автора уходит «в народ» — это уже немало, а у Вахнюка их не одна и не две, и поются они не только у костра.

Перчатки и знаменитый свой старенький свитер он действительно надевал чуть ли не до 70 лет, будучи душой бардовской «сборной мира» на знаменитом Грушинском фестивале и занимая свое место в воротах из года в год на протяжении трех с лишним десятка лет. Несерьезное это действо для него, мастера спорта, было чем-то очень важным.
«Моей седине не верьте, поверьте моей ключице, поверьте помятым ребрам, зажившим уже давно, — поставьте меня в ворота, и чудо опять случится, и годы мои к истоку покатятся, как в кино…»

Я видел, как он брал немыслимые мячи, и видел, как он ломал ребра, сам себе ставя диагноз («старик, три ребра точно, не в первый же раз…»), я видел, как он с ходу, с первых строк, брал зал и как зал откликался его глуховатому, неповторимому голосу, я видел его и в иных, совсем не пафосных ситуациях, но лишь один раз не сумел посмотреть ему в глаза — когда он передавал свои перчатки, почувствовав: все, пора.

Он ушел из ворот «по возрасту», но от него можно было заряжаться энергией даже тем, кто годился Боре в сыновья и внуки. Особенно в последнее время.

«Хочу я опять изведать стремительный вкус полета, священную жажду боя хочу я вложить в игру. Позвольте мне стать собою, поставьте меня в ворота: я буду кидаться в ноги и «мертвые» брать в углу!»

Так и прожил.