Цивилизация
За более чем 30-летнюю историю встреч промышленно-развитых держав (пяти, семи, наконец, восьми) никогда еще контраст между публичной дискуссией и тем, что будет происходить на саммите, не был столь явным.
В преддверии форума ажитация нарастает. СМИ соревнуются друг с другом, выдумывая интригу. Государственные деятели обмениваются многозначительными намеками, стараясь оправдать ожидания политизированной части публики, но ни в коем случае не навредить общей и без того не блестящей атмосфере. Лица, отвечающие за пропагандистское обеспечение, обмениваются ядовитыми уколами.
При этом рутинная работа идет своим чередом. Чиновники разного калибра старательно вычищают из повестки дня всё, что может вызвать хоть малейшее разногласие, документы, которые будут приняты, уже согласованы. Кажется, ни у кого уже нет сомнения, что «восьмерка» пройдет успешно, как говорили раньше, на высоком идейно-художественном уровне.
Вообще, в силу необычности данной встречи как-то подзабыли, что «большая восьмерка» — орган хоть и престижный, но неформальный.
Его цель — не решать вопросы мироздания, а предоставить возможность для консультаций лидерам, каждый из которых способен оказать влияние на ход событий. Личный фактор на саммите, безусловно, доминирует, а здесь, как показывает опыт общения президента Путина с коллегами, проблем практически никогда не возникает. Так что форум обречен на успех.
Само собой разумеется, что по окончании встречи каждый из иностранных лидеров (за исключением, наверное, японского премьера Коидзуми, которого эта проблематика мало интересует) заверит журналистов, что задал главе российского государства неприятные вопросы о демократии и обратил его внимание на необходимость соблюдения базовых принципов. Пресс-служба Кремля, естественно, сообщит обратное (внутрироссийские темы не обсуждались), и похоже, что она как раз будет ближе к действительности.
Несмотря на подобную предсказуемость конечного результата, общественная дискуссия, связанная с грядущей «восьмеркой», познавательна. Она фиксирует новую ситуацию в отношениях Москвы и западных столиц, которую, как представляется, еще не все вполне осмыслили.
Судя по официальным заявлениям, которые делаются в США и в меньшей степени в Европе, а также по публикациям в прессе, западная сторона по-прежнему пытается рассматривать Россию в качестве страны, которая находится в движении. То есть идет процесс становления некоей общественно-политической модели, напоминающей современную развитую демократию.
В России же настроение иное. Мы, собственно, никуда и не движемся (разве что вверх в такт росту нефтяных цен), а если и меняемся, то уж точно не в том направлении, которое предписывает так называемый цивилизованный мир.
Россия больше не собирается, как раньше, спорить с кем-либо о том, отвечает она каким-то критериям или нет. Отныне критерии устанавливаем сами, сами же решаем, насколько им соответствуем.
Объяснять подобное изменение российского настроя только высокими ценами на углеводороды было бы упрощением. Вопрос глубже. Благодаря сырьевой конъюнктуре Россия впервые за долгое время наслаждается чувством полной свободы и независимости. Символично, что о суверенной демократии заговорили столь активно именно тогда, когда Минфин торжественно отрапортовал: советского долга Парижскому клубу больше нет.
Само по себе долговое бремя давно уже перестало быть проблемой для российской экономики, но психологически это важный рубеж. Москва подводит черту под длительным периодом, когда политические решения приходилось принимать с постоянной оглядкой на кредиторов. Началось это еще при Горбачеве (в только что вышедшей книге Егор Гайдар убедительно показывает, как финансовое банкротство СССР загнало в угол союзное руководство), продолжалось при Ельцине, да и первый срок Путина проходил под знаком долговой проблемы. Сейчас даже странно вспоминать, что 2003 год с его пиком выплат считался серьезной угрозой.
Сегодня зарубежные аналитики с некоторым сожалением признают, что у Запада не осталось рычагов воздействия на Кремль.
В России это тоже осознают — с чувством глубокого удовлетворения.
Теперь, впрочем, вопрос в том, как Россия распорядится обретенной свободой. Недавно один из европейских политологов заметил, что Запад утрачивает монополию на «мягкую силу». В ее основе лежит привлекательная идеология, помноженная на возможности ненасильственного продвижения финансово-политическими и гуманитарными средствами. Традиционно в этом преуспевали известные своим мессианским подходом США, затем их догнал Европейский союз. Сейчас доверие к Америке сильно подорвано событиями на Ближнем Востоке, а ЕС углубился во внутренние проблемы. Зато подоспели другие страны, в которых растущее благосостояние сочетается с идеологией. Прежде всего это нефтяная Венесуэла с ее харизматическим вождем, радеющим за всеобщую справедливость. Россия на очереди.
Наша страна окрепла уже настолько, что чувствует себя в силах не просто давать отповедь иностранным советчикам, но и предлагать собственную интеллектуальную альтернативу.
Не случайно в канун «восьмерки» Кремль провел ряд мероприятий, призванных не только презентовать свою доктрину для внутреннего пользования, но и вписать ее в международный контекст.
Во всяком случае, разница между «управляемой» (извне) и «суверенной» демократией, которую объяснил иностранным журналистам Владислав Сурков, — заявка на вклад в мировую политологию. Ранее понятия «суверенная» демократия просто не существовало, а под «управляемой» восточноазиатские изобретатели этого термина понимали совсем другое.
У Москвы хватает финансовых возможностей, а тут вроде бы и идеология подоспела. В сущности, суверенная демократия — вполне плодотворная идея, способная аккумулировать нарастающее в разных частях мира недовольство глобальным международным порядком. Изоляционизм в чистом виде — вещь заведомо непроходная. А вот нечто, упирающее на непреходящую ценность национальной самобытности, необходимость ее защиты, — почему бы нет? Тем более что эпоха фактической отмены суверенитетов, начавшаяся с концом холодной войны, принесла массу проблем, решения которых не видно.
Разве «продвижение суверенной демократии» звучит хуже, чем просто «продвижение демократии»?
Самое неприятное, что может произойти с Россией на нынешнем этапе развития, — это попытка вести себя как Соединенные Штаты сегодня или Советский Союз за несколько десятилетий до этого.
То есть уверовать в правоту собственной идеологической модели и начать тратить ресурсы для ее экспорта. К сожалению, исторически мы к подобному склонны.
