Цивилизация
Встреча Дмитрия Медведева в Дамаске с главой политбюро движения ХАМАС Халедом Машалем возвращает к вечному вопросу о «проблемных активах» — дипломатических связях с режимами и политическими группами, которые принято считать нерукоподаваемыми.
Аргументы морального толка сразу приходится отложить в сторону: в большой политике принято говорить с теми, от кого зависит достижение результата, а не с теми, кто приятнее. Тем более что
за выход ХАМАС на мировую арену стоит благодарить как раз тех, кто сейчас активно осуждает контакты с этой организацией. «Свободные и демократические выборы», которые в 2006 году навязали Палестине Соединенные Штаты и приветствовал Европейский союз, дали исламским радикалам то, о чем они и мечтать не могли, — всенародную легитимность.
Формально ХАМАС и теперь остается законным правительством на Палестинских территориях, так что отказ США и Европы вести диалог с исламистами как минимум непоследователен.
Вопрос, однако, другой: насколько эффективны контакты с подобными собеседниками и приносят ли они желаемый результат?
На заре правления Владимира Путина, когда Россия еще не была такой уверенной в себе и осторожно нащупывала новую роль в мире, появилась идея занять место посредника-переводчика между «цивилизованным миром» и «неблагонадежными» странами. Как раз незадолго до этого в международный обиход с подачи администрации США (еще при Билле Клинтоне) вошло понятие «государства-парии», а вскоре Джордж Буш запустил в оборот еще более яркий образ — «ось зла». Москва в силу советского прошлого обладала налаженными связями с большинством стран, попадавших в эти категории, и, казалось, сам бог велел ей ими воспользоваться. Сенсационный визит Владимира Путина в Северную Корею в июле 2000 года, перед его поездкой на саммит «большой восьмерки» на Окинаве, ознаменовался ярким успехом. Ким Чен Ир порадовал гостя радушием и даже пообещал свернуть ракетную программу. Молодому российскому президенту было о чем рассказать коллегам на первой в его карьере встрече элитарного клуба.
Правда, через два месяца пхеньянский вождь, встречаясь с южнокорейскими журналистами, сказал, что насчет ракет он пошутил — Путин, мол, просто не понял юмора. Спустя 10 лет северокорейская проблема не только не решена, но еще и усугубилась, поскольку КНДР объявила себя ядерной державой.
А о роли Москвы давно уже ничего не слышно. Выяснилось, что разговаривать Северная Корея хочет только с США, а если кого и слушает (да и то вполуха), то Китай, оказывающий Пхеньяну экономическую помощь.
Схожая ситуация сложилась с Ираком при Хусейне. Евгений Примаков, которого Владимир Путин отправил в Багдад накануне войны, постарался объяснить своему давнему знакомцу Саддаму, что на сей раз Вашингтон не блефует. Иракский президент прислушаться не захотел.
Игра с Ираном продолжается, однако роль России обусловлена сегодня не особыми отношениями с Тегераном, а наличием у нее права вето в Совете Безопасности ООН, которое можно использовать для блокирования решения о санкциях.
Что касается способности Москвы уговорить Иран изменить позицию, в это, кажется, никто уже не верит, несмотря на внешне интенсивные контакты:
Путин был в Тегеране с визитом в 2007 году, а в прошлом году Махмуд Ахмадинеджад приехал на саммит ШОС сразу после скандальных президентских выборов.
Партнеры России извлекают выгоду из общения. Ким Чен Ир продемонстрировал, что к нему на поклон ездят представители «большой восьмерки». Ахмадинеджад использовал пребывание на встрече ШОС в Екатеринбурге как внешнее доказательство собственной легитимности после весьма конфликтных выборов (Медведев постарался избежать этого, снизив статус встречи и ограничившись протоколом, но Запад и иранская оппозиция все равно до сих пор поминают это Москве). Политические очки набирает и Халед Машаль. Без «приза» остался разве что Саддам Хусейн, но просто было уже поздно.
России же не удается капитализировать свои уникальные для страны — члена «большой восьмерки» активы в повышение общего политического влияния. Само по себе наличие возможностей для разговора не означает способность оказывать реальное влияние. Напротив, это провоцирует недоверие остальных участников, которые подозревают Москву в желании вести двойную и тройную игру, а ожидания политического эффекта не оправдываются. Отношения с Ираном — наглядный пример. Запад не устает упрекать Россию в том, что она неискренна в желании остановить ядерную программу Тегерана. А Иран крайне раздражен тем, что Россия пользуется этой темой для достижения собственных целей в отношениях с США.
«Парии» покидают эту категорию двумя способами — либо режим свергается (как случилось с Милошевичем и Хусейном), либо меняется политический контекст и вчерашний изгой становится для всех желанным партнером (Муамар Каддафи в Ливии). И в том и в другом случае усилия по поддержанию специальных отношений в период изоляции пропадают даром: перед соответствующими странами открываются возможности, которых не было раньше. Настоящее паломничество лидеров ведущих мировых держав в Триполи после того, как Каддафи «раскаялся», значительно ограничило перспективы Москвы на ливийском рынке. Случись нечто подобное с Ираном (впрочем, это маловероятно), разворот окажется еще более резким: Тегеран заинтересован в выходе на европейский газовый рынок и диверсификации сотрудничества в стратегических сферах, а также поддержке извне своей позиции по разделу Каспия. Тем более что
во всех «проблемных» случаях в тени России притаился Китай. Пока Москва принимает на себя огонь критики за сотрудничество с одиозными режимами и изощренно пытается отстаивать свою позицию, Пекин тихо и без всякой идеологии расширяет присутствие где только можно.
В этом смысле характерна ситуация в Судане и Зимбабве. Так, в 2008 году Россия оказалась объектом резких нападок за колебания по поводу санкций в отношении режима Мугабе. Сначала Дмитрий Медведев на «большой восьмерке» вроде бы согласился за них проголосовать, а в Совете Безопасности ООН Москва их заблокировала. Разгорелся скандал, стоивший России определенных имиджевых потерь, между тем Китай без шума, не ввязываясь в полемику и политику, продолжал активнейшим образом взаимодействовать с Хараре. Когда Роберт Мугабе все-таки уйдет и Зимбабве распахнут объятия западные структуры, Китай уже де-факто будет контролировать зимбабвийскую экономику.
Голый меркантилизм по китайскому образцу России не дается, поскольку она всегда претендует на политическую роль. И получается, что
игры с «изгоями», которые периодически пытается вести Москва, могут приносить краткосрочные тактические выгоды, но стратегически не эффективны.
Как ни странно, наиболее перспективными выглядят на этом фоне контакты как раз с ХАМАС. Альтернативы вовлечению исламского движения в политический процесс практически нет, каким-то образом это придется делать, и ниточка, которая связывает Москву с этой организацией, может пригодиться всем игрокам, включая даже Израиль. При этом непосредственных интересов в Палестине Россия не имеет и иметь не будет, так что можно говорить о потенциале медиатора и возможности улучшить восприятие Москвы в арабском мире. Ну а если ничего не получится — спроса никакого: радикалы —они и есть радикалы.
