Убивать

Интересно, кто-нибудь пытался хоть раз всерьез задуматься: что это такое – мораторий на смертную казнь? Почему цивилизованные европейские страны (а вслед за ними и мы) ввели запрет на уничтожение особо опасных преступников?

Только не надо, ради Бога, всех этих благостных сентенций о гуманизме, о высшей ценности – человеческой жизни, о новом этапе развития правового общества и правового сознания и т. п. Меня интересуют не эти внешние, формальные разъяснения, а реальная причина. Не знаете? Не хотите знать? Черт с вами, сам отвечу.

Это называется «личная ответственность за необратимые действия» – то, чего демократия боится как огня. То, за что они судят Пиночета; то, за что они преклоняются перед де Голлем (которому просто повезло: живи он лет на двадцать позже – не миновать бы ему суда и гнева мировой прогрессивной общественности). Законодательная и бюрократическая организация западного общества позволяет государственным функционерам не отвечать ни за что перед Богом и людьми. Вся их ответственность ограничивается рамками пресловутого «общественного договора», который фактически взял на себя функцию последней инстанции.

Но современное общество не является неким уникальным образованием, принципиально отличным от всех предыдущих, и человеческая природа в нем проявляется с той же самой силой, что и в любых других. Просто формы этого проявления несколько иные. А поскольку «свято место пусто не бывает», то функция «последней инстанции», совершающей во имя неважно чего необратимые действия, перешла к террору и террористам.

Я не хочу об этом писать – на дворе весна, птички поют, международный день театра, у детей каникулы… Но мои мысли постоянно возвращаются к взорванным в Минводах машинам, к учебной эвакуации Московского вокзала, к недавнему взрыву на Пушкинской. Я хожу по московским улицам, рассматривая весенних девушек, которые, как известно, делаются в эту пору гораздо симпатичнее, а какой-то персонаж внутри меня методично просчитывает узловые точки и опасные участки: если поставить машину здесь, то зона поражения достигнет 70 метров; четыре большие тротиловые шашки под окнами «Пирамиды», по две под несущие конструкции и еще две – к выходу из метро; надо сказать детям, чтобы не становились рядом со стеклянными троллейбусными остановками, чтобы не шлялись по «Манежке», чтобы не ходили на Арбат… Черт бы вас всех подрал с вашим гуманизмом и демократическими ценностями! Я не хочу об этом думать! Я хочу вернуться в свои армейские времена и начать убивать. Я хочу, чтобы террористы были повешены на кремлевской стене – всем на обозрение. И чтобы эти мысли и желания меня покинули.

Это и есть необратимая ситуация – государство, которое не хочет нести ответственность за свои собственные необратимые действия, загоняет в нее меня, заставляя метаться в бессильном бешенстве и продумывать способы ответа, обороны, отмщения… Чему? Некоей потенциальной угрозе, которая прячется в каких-то «высокогорных ваххабитах»?

Я знаю одно – если бы полковник Зубатов ликвидировал Ленина и еще четыре дюжины ключевых фигур, то второй революции не было бы. Если бы советские войска вошли в Пакистан, то афганская проблема была бы решена. Если бы Александр II не испугался англичан, то Черное море было бы нашим. Да, все это совершеннейшая чушь, нелепости и абсурд с точки зрения объективных законов истории. Но дело-то в том, что законы истории меняются людьми, которые готовы сказать: «Я прав. И сам отвечу за свою правоту перед Богом, людьми и историей. И ради этой, возможно, необъективной правоты я готов на любые необратимые действия – вплоть до окончательного уничтожения всех мыслимых объектов. Потому что эта моя непоколебимая решимость не оставляет всем остальным подонкам возможностей и прав на необратимость».