Отец-рыбак

Когда государь прогнал от двора Цюй Юаня, тот пошел на берег реки и принялся рыдать. Причина его стенаний была вполне тривиальна: много лет он приставал к императору с этическим императивом, со списком качеств, присущих идеальному правителю, и прочими конфуцианскими бреднями. Но государь то ли не мог следовать мудрым советам по причине сложной внутриполитической и международной обстановки, то ли не хотел – из-за вредности характера и полного отсутствия врожденной добродетели. А когда Цюй Юань окончательно достал всех своим занудством, разоблачениями и попреками, государь отправил его в ссылку. Вот поэт, который по совместительству был видным государственным деятелем, и печалился. Но когда через год к нему пришел гонец от императора с просьбой вернуться, Цюй Юань еще пуще возопил.

Рыдал он, видимо, так громко, что к нему прибежал какой-то местный рыболов и спросил: что, мол, орешь?

«Вот расскажу тебе мою историю, — пригрозил Цюй Юань, — не так зарыдаешь». — «А вот и не зарыдаю», — сказал рыбак, который по совместительству был крупным божеством прошедших эпох и навидался за свою жизнь всякого. «А я и не расскажу», — кричал поэт. «Да я и слушать не стану», — отвечал рыбак. Долго они препирались, наконец Цюй Юань сдался и рассказал. Дескать, говорил я государю, как себя вести следует, а он не слушал меня, удалил от двора и погряз сам в пучине порока. А теперь зовет обратно. Но не для того, чтобы сделать все так, как я говорю, нет. Хочет он поставить меня в один ряд с прочими советниками и слушать мои праведные слова вперемешку с их неправедными. Вот и рыдаю – оттого что мир так несовершенен и не знаю я: идти ли мне к ним в пучину или здесь, в одинокой своей чистоте, остаться.

«Дурак ты, братец, — сказал рыболов. — Если вода грязная – я в ней ноги вымою, если чистая – могу и шапку свою сполоснуть. Она у меня уж лет триста – вот как Конфуций помер – не стирана».

Плюнул в реку и ушел, как и был – в грязной шапке, не стал больше с поэтом разговаривать.

Где-то через полторы дюжины веков Макиавелли разъяснил, что имел в виду Отец-рыбак. С тех пор еще пять сотен лет минуло. Но дурацкая идея о совместимости государства и добродетели по-прежнему живет в отдельных частных бестолковках. Больше того, изощренная ложь «демократического мироустройства» в очередной раз перевернула все с ног на до сих пор не вымытую голову и публика, даже вполне отдавая себе отчет в тотальной неправедности любого государственного образования, все ждет от представителей власти каких-нибудь проявлений порядочности.

Прошло полгода со дня гибели «Курска». «Как думаешь, изменилось ли что-то в общественном сознании за эти полгода?», — спросил вчера приятель. Потом посмотрел на меня хитро, подождал минуту, глядя на мои мучительные раздумья, и захохотал, гад. «Что ты мне голову морочишь, – завопил я, – какое, к черту, общественное сознание? Откуда оно у нас возьмется?» — «Не знаю, – сказал приятель, – не мое дело. Я спросил – а ты, главное, ответь. Не знаешь про общественное – скажи про себя лично».

Отвечаю. В моем личном общественном сознании не изменилось ровным счетом ничего. То, что власть лжет, не задумываясь жертвует своими гражданами, плюет на всевозможные этики и морали – осталось такой же незыблемой аксиомой, как и во времена Цюй Юаня. Бессмысленно винить в этом власть – это ее природа. То, что конкретный президент Путин не воспользовался ситуацией и не достал из себя ответственную и воодушевляющую риторику в духе Троцкого--Жириновского--Ленина--Кастро, – осталось его частной характеристикой, такой же, как абстрактная любовь к большим собакам и вынужденная симпатия к маленькому пуделю. То, что общественного сознания в нашей стране нет и быть не может – остается одной из многочисленных особенностей нашего уклада. Глупо было бы сетовать по этому поводу и желать чего-то иного, что, наверное, присуще другим прекрасным странам и народностям. И еще долго можно перечислять разнообразные человеческие пороки, объясняя их вполне объективными причинами и обстоятельствами. Вплоть до окончательного всепрощенчества и всех-понимания.

Хотя вот тут я, признаться, соврал. Что касается понимания – то да, конечно, здесь все замечательно. А вот с всепрощением никак не получается. Не мое это дело. И никогда не станет моим. До тех пор, пока Отец-рыбак не вздумает наконец выстирать свой истлевший треух в грязной цан-ланьской воде.