Физкультура

Эта погода хочет выдрессировать меня, она тренирует мою память и мои эмоции, она заставляет меня за день проживать целые годы и вновь возвращаться сюда, эта проклятая московская погода.

Когда я был маленький, в Москве был умеренно-сухой континентальный климат. Теплое, иногда жаркое лето, холодная зима. В середине октября начинал идти снег, а через месяц устанавливался зимний стандарт среднерусской возвышенности — мороз от 6 С^o до 16 С^o, голубое небо, яркое солнце, снег хрустел под ногами, а в огромных сугробах мы рыли настоящие пещеры, с несколькими ходами и тайными лазами; а потом до одурения катались с ледяной горки, которую каждую зиму заливали два татарина — дворник дядя Петя («Дядя Петя съел медведя», орали мы с приличного расстояния) и «ихний дворник», который, как потом выяснилось, приходился дяде Пете троюродным братом. Но самое главное — цвет. Все вокруг было, без преувеличения, голубым, белым и розовым. Норштейн здорово это ухватил в сцене мальчика с яблоками.

Вот как раз вчера, поутру, была такая погода. Или — почти такая. Я сидел дома и таращился в окно. И пока я таращился, столбик термометра медленно полз вверх, циклон улетал в сторону Саранска, уступая место антициклону, набегающему со стороны Вологды и Тотьмы, а клубы мелкого сухого снега все быстрее носились по двору, загоняя домой юных мам с колясками и слабопомешанных автомобилистов, совершавших торжественное воскресное совокупление со своими транспортными средствами. И наконец под вечер утренние -12 С^o превратились в ноль. А я пошел в магазин, потому что надо ведь порадовать себя хоть чем.

Напротив отели «Советской» — здоровенная лужа. Половина ее на тротуаре, половина на мостовой. Дно тротуарной части лужи покрыто ноздреватым бледно-коричневым льдом, в другой части плавает бурая каша из соли, песка, снега и грязи, грязи, грязи. Первый раз я увидел такую лужу в начале февраля 82-го, напротив старообрядческой церкви в конце Заставного переулка, рядом с Белорусским. И вдруг понял, что Гришин умер. А если не умер, то заболел. А уж если и не заболел, то просто плюнул на все, окончательно и бесповоротно. Короче, «градоначальники отвернулись от обывателей» и стряхнули с себя «идеологические вериги социализма», как мы это потом определили. Через полгода он-таки действительно умер, пусть не сам, а в лице Брежнева. Нынешний московский градоначальник был тогда, наверное, каким-то седьмым замом предисполкома, но и он тоже впитал эту основополагающую мысль нового времени. И, среди прочего, низвел дворников до состояния фантомов. Конечно, на самом деле судьба дворников была решена не в 82-ом, а в конце 70-х, когда наша идеологическая задница развалилась пополам, и одним полужопием сдуру подписала Хельсинкские соглашения, а другим затем вперлась в Афганистан. Эти усилия исчерпали внутренний оптимизм советской государственности, и она сдохла. Закончилась, после короткой агонии Олимпиады и Андропова.

И эта паскудная оттепель тоже закончилась. Вот прямо сейчас, в полпятого утра. Вскарабкавшись к полуночи на свои слякотные «плюс два», температура задумалась, постояла немного и побрела обратно. Три бордовых виноградных листа, болтающихся рядом с моим окном, покрылись ледяной коркой и принялись настойчиво колотить в форточку. Сырой, промерзлый ветер раздраженно заметался вдоль дома и — вот она! разгулялась, голуба, мерзостная, промозглая питерская погодка.

Питер люблю безумно, своих питерских друзей обожаю, а вот климат их приморский — терпеть не могу.

Все два армейских года, мотаясь по Ленинградскому округу, я мечтал о сухой, морозной московской зиме. А потом, поздней осенью 85-го, приехал и вижу: настал конец времен. Никогда уж не встретиться больше с морозом и солнцем моего детства. Не зима, а сырость и дрянь. А вот закон — он, конечно, да, сухой. Кстати сказать, я так и не видел ни одного внятного, что называется, «журналистского расследования» — какая-такая хитроумная сволочь предложила нашим егор-кузьмичам учредить борьбу с алкоголем? Ведь наверняка та же самая, которая чуть погодя стала загонять первые кооперативы в «тень». И уничтожать старых воров, покровительствуя «лаврушникам». Трудно вообразить, что эти простейшие движения по формированию первичного бандитского мяса и капитала произошли сами собой. Впрочем, произошли же как-то. Так же, наверное, как из пухлощеких комсомольских стукачей вдруг произошли демократы. Все происходящее — уходяще, и наоборот. В этом лучшем из миров.
Ведь минет еще пара часов, и начнется очередное зимнее среднерусское утро. То ли серое, новомосковское, то ли свинцовое питерское, то ли розово-голубое, из «раньшенных времен» — черт его знает. Эта проклятая погода не дает ни секунды передышки. Она меняет свои заморозки и оттепели с такой скоростью, в таком причудливом беспорядке, будто хочет приучить меня ко всему разом, стереть всякие различия между воспоминаниями, заставить не хвататься за них, а разглядеть и полюбить в ней самой что-то такое, чего я никак не могу увидеть.