Цивилизация
Почему-то это слово приобрело в русском языке негативную коннотацию, то есть скверное дополнительное, скрытое значение. Видимо, со времен советской власти, от которой язык еще пока не остыл как следует, осталось это странное ощущение, будто благодушие — плохо.
Как тогда говорили, нельзя быть добреньким и благодушным, нельзя прощать людям их недостатки, надо быть требовательным, а иногда даже беспощадным. (Сейчас, кстати, этому всему учат профессиональных менеджеров.) «Добреньким», по советским данным, был Господь: Ему, правда, отказывали в существовании, но все-таки называли «боженька» (опять-таки с негативной коннотацией) и подозревали, что Он дает утешение людям, которых утешать не след.
Весьма занятно, что тогдашнее отношение к религии, к верующим, к священникам, к Церкви мало переменилось. Хотя и монастыри заселяются, и храмы ремонтируются, и чудесной литературы, богословской и о Церкви, издается очень много, и прославлены новомученики российские, пострадавшие именно от безбожной власти, — общее отношение просвещенного общества к православному христианству осталось советское, почти что презрительное.
Мириться общество готово разве что с такими неизбежными церковными делами, как крестины, венчания или отпевания и, может, двумя главными праздниками — Пасхой и Рождеством Христовым.
И вот, мне кажется, сейчас неплохой повод познакомиться с тем, что все-таки там происходит, в Церкви. А там — идет первая неделя Великого поста, и читается молитва Ефрема Сирина:
«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь».
(Русский поэт Пушкин незадолго перед кончиной своей переложил эту молитву в такие стихи:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.)
Простите поэтическое отступление: мне казалось, что ежели за не слишком хорошо известным Ефремом Сириным трудно последовать, то может быть, будет принято в расчет умиление давнего знакомого, великого Пушкина...
Молитва Ефрема Сирина, представляется мне, как раз и просит у Господа блага для души: праздность ее мучит и раздражает, уныние угнетает, любоначалие сушит; а тепение и любовь именно что ублажают.
На что же оно нужно, это благодушие? Кажется, и жить-то с ним в современном обществе нельзя. Как, например, благодушному управлять другими людьми, ведь это сопряжено с конфликтами, а конфликтный человек — неблагодушен. Как добиваться своих денежных целей, ведь тут нужна пусть умеренная, но жадность, а где жадность, там нет благодушия. Как, наконец, быть с теми, кто подводит и предает, ведь их поведение вызывает ожесточение, а значит, опять нет благодушия.
Ответы на все эти вопросы, кажется мне, и появляются, когда начинаешь двигаться по пространству Великого поста. Точнее говоря, вопросы пропадают. Так больной человек, мучимый непрерывной болью или дурнотой, через какое-то время смиряется и начинает ценить те редкие моменты, когда мучения его отпускают. Так растерянное дитя, подумавшее, что лишилось матери, успокаивается, будучи прижато к родной груди.
Благодушие, наверное, тяжелая ноша, и есть ли награда за него здесь и сегодня — не знаю, скорее всего нет. Однако всё ли люди делают ради награды — опять-таки большой вопрос. Рассчитывает ли бабка на что-нибудь, уча внука читать и мыть рожицу? Вряд ли, ей хорошо уже от одного того, что внук ее живет и учится.
Зато нет ничего краше этого чувства. Может, юношеская страсть к прекрасной однокурснице и сильней, но она уж очень мотивирована определенной целью; может, столь же сильна и жажда творчества, но ее также возбуждает весьма конкретный результат.
Любовь же благой души бескорыстна и всепоглощающа, и вот бы достичь ее!
