Цивилизация
Будучи еще совсем молодым человеком, студентом филологической специальности, пошел я с другом своим Бобой в Институт кардиохирургии имени Бакулева, пошел из юного, ничем не оправданного любопытства посмотреть, как делают операцию на открытом сердце – ликвидируют сложный порок под названием «тетрада Фалло».
Тогда это была медицинская новость первого ряда — операция на открытом сердце.
В деле участвовали не только врачи, но и инженеры, налаживавшие в углу аппарат искусственного кровообращения, которому предстояло заменить на время операции больное сердце. У них что-то не вдруг получалось, они все хотели что-то отладить, но им без всякого уважения старик-анестезиолог сказал: «Ждать не будем, работайте».
Я вышел на некоторое время, а когда вернулся, рана была уже раскрыта, и два молодых врача ножницами вырезали из сердечной сумки заплатку, которой предстояло залатать дырку в перегородке.
Закончив с этим, они на бьющееся небольшое сердечко принялись класть ярко играющий в свете операционной лампы чистый-чистый снег. Сердце сопротивлялось, но билось все реже и реже, а потом вдруг остановилось.
Что-то сразу же забурчали инженеры из своего угла, но это было успокоительное бурчание.
И только тогда к столу встало главное действующее лицо — великий хирург Бураковский, мощный седой грузный человек. Он четко выдержал образ сурового, ничем, кроме человеческих внутренностей, не интересующегося врача: много и громко говорил матом, гундел из-под маски, комментируя собственные действия, называя себя на «мы»: «А теперь мы зайдем вот сюда!»; старшая операционная сестра несколько раз утерла ему крупные капли пота со лба.
Руки его были крупные, пальцы широкие, но очень ловкие; и он источал такую решительность, какую могут источать разве только пророки, знающие все наперед.
Там, в операционной, он и был пророк.
Объектом его усердия была маленькая-премаленькая девочка, прозрачная, как полудрагоценный камень халцедон, семилетняя умненькая крошечка, дочь старых неловких родителей, от отчаяния ссохшихся до состояния древних египетских пустынников. Перед операцией я видел их.
Тревога уже отпустила двух этих простых людей, они были во власти самого глубокого горя. Великий, ко всему привычный каменный пророк Бураковский грубым страшным голосом уже сказал им, что надежды никакой нет: операцию она переживет, но выходить ее после операции нельзя будет, слишком слаба. Но попробовать надо все равно, хотя бы во имя будущих маленьких прозрачных девочек, которые вдруг да выживут.
Они не плакали, не причитали – все смотрели на свою милую доченьку, как она лежит тихая, не в силах растянуть губы в улыбку, и пальцы ее перебирают ухо облезлого зайца с веселыми кривыми глазами. Ее собственные, невероятно светлые глаза не глядели в мир, были просто открыты, чтобы мать и отец видели, что она жива еще, что она еще с ними.
Наступило и вовсе невыносимое время: две опрятные медсестры, два толстых белых ангела переложили девочку с кровати, от старика зайца, на каталку – ехать в операционную. Эти двое вдруг задвигались, зашелестели голосами и поперлись, наступая друг на друга, в длинный коридор с лифтом в конце.
Когда дочку их провезли мимо них завернутую в одеяло, показалось, на каталке уже нет никого.
Лифт лязгнул дверями и загудел, уехал. Они больше не пошли в дочкину палату, остались стоять. Вокруг, как бактерии в чашке Петри, поминутно сталкиваясь, ходили и бегали белые халаты.
На инвалидном кресле повезли какое-то зеленое тряпье.
