Цивилизация
Начало февраля в московской театральной жизни ознаменовалось очередной оперной премьерой. На этот раз Большой театр заново поставил не самую популярную оперу Петра Чайковского «Мазепа». В выборе этого материала есть, по-видимому, что-то символическое: невозможно же представить, что самый большой театр страны, наша национальная гордость, может пополнять свой репертуар случайными названиями.
Текст либретто Буренина, подредактировавшего поэму Пушкина «Полтава», как и положено оперному либретто позапрошлого века, мелодраматичен. Впрочем, когда это либретто создавалось, даже в городе Вене никто еще не знал о психоанализе и докторе Фрейде. Тем не менее сюжет этого произведения — просто раздолье для психоаналитика и замечательный объект для фрейдистских толкований. Героиню оперы, как вы помните, по имени Мария, все три акта мучит непреодолимая дилемма: она должна сделать выбор между отцом и любовником, отцовским одногодкой. Точнее, она должна сделать выбор между двумя отцами. При известном желании, можно вспомнить, что и вся страна в этот год постоянно выбирает. Поэтому, безусловно, тема выбора замечательно политична.
Дело еще более актуализируется тем обстоятельством, что избранник Марии тяготеет к шведскому престолу, в то время как ее отец остается верен русскому царю, а если учесть, что именно на этот год выпала круглая дата объединения Украины и России, то репертуарную политику Большого театра никак нельзя не признать актуальной.
Если ко всему прочему помнить, что постановку осуществил режиссер-грузин Роберт Стуруа, то ситуация становится уже отчаянно политичной. То есть, в конце концов, уже не героине пушкинской поэмы Марии, а режиссеру-грузину предстояло окунуться в коллизию верности Москве или, напротив, надежды на помощь Западу. Обо всех этих коллизиях мы можем ежедневно прочесть в газетах. Поэтому повторяю, что если не считать репертуарный выбор театра случайным, то налицо некоторый намек и иносказание, почти на уровне басни. Однако совершенно непонятно, зачем в наше время прямых высказываний нужно избирать такой окольный путь. Не проще было бы заказать новое либретто современному сценаристу, перенести время действия в наши дни и все назвать своими именами? Мне кажется, это-главный урок премьеры.
Мы возвращаемся во времена иносказаний. То есть в буквальном смысле в баснословные времена.
В этом смысле Большой театр отнюдь не первопроходец. Иносказаниями полны наши газеты, аналитические программы телевидения и, кажется, уже разговоры на кухнях. Причем упаси вас бог принять это за политический намек. Нынешняя власть как раз призывает народ отказаться от иносказаний и проявляет всяческую способность к прямому обсуждению.
Но, по-видимому, иносказание у нас в крови. Есть большой соблазн объяснить все это вековечным страхом перед властью, но есть и другое объяснение врожденный русский артистизм. Всяческая маскировка, анекдоты, рассказанные шепотом, сплетня и лицедейство у нас в крови. Можно говорить о том, что это вообще свойство человеческой природы, но мне кажется, что и здесь мы обгоняем другие нации. У нас не разработано чувство презумпции.
Мы со значительно более открытой душой затаим подозрения, что сосед украл наши ботинки, чем поздравим его с рождеством.
Понятно, когда подозрительны милиционеры, — это их работа. Отчасти понятна подозрительность официантов — им предстоит отчитываться перед хозяевами. С трудом, но можно понять подозрительность симпатичной девушки, которая в метро в ответ на улыбку соседа стремительно отворачивается. Но очень тяжела сама атмосфера подозрительности, которая отравляет самые теплые, самые близкие отношения. Эта атмосфера мешает дружить, мешает любить и мешает быть честным с самим собой. Трудно себе представить, что в какой-нибудь другой стране мог быть снят популярный фильм под названием: «Хочу быть честным». Это все равно что сказать: «Хочу быть красивым». Конечно, можно хотеть стать честным, красивым, вообще стать лучше, чем ты есть. Но для этого скорее нужно, как это у нас называется, «работать над собой», чем произносить манифесты. Короче, лучше подметать, чем бороться за чистоту.
Но вернемся к Мазепе. В конце концов, это не слишком хороший образчик драматургии. Коллизия возраста, старческих морщин на лице, которые идут вразрез молодым желаниям, — это отдельная тема. А тема политического устройства бывшего советского пространства, в общем, никак с первой не соприкасается. Налить все в один флакон — не вкусно и даже не гигиенично. И, скажем, если бы такое происходило на драматической сцене, зритель уходил бы после первого акта. Волшебство оперного действа именно в том, что оно настолько условно, что может вобрать в себя и такие несочетаемые вещи. Тема возрастная может легко сочетаться с темой политической, и это не кажется натяжкой.
Наверно, поэтому мы и любим Большой театр. Когда мы входим под его своды, мы не ждем убедительности от его драматургии, мы погружаемся в состояние чистого эстетизма. Мы созерцаем танец легконогих нимф, мы наслаждаемся звуками голоса тенора-премьера. В конце концов, даже убранство зала и богатство занавеса нас погружает в состояние любования чистой красотой, отвлекая нас от повседневной рутины.
~ Забавно, что те же самые манипуляции пытаются произвести с нами мастера шоу-бизнеса. Но вряд ли у них это получится. У них нет могучего фронтона и запряженной колесницы над фасадом, колесницы, которой управляет сам бог искусств Аполлон. Если называть вещи своими именами, то шоу-бизнес лишь стыдливо рядится в тогу искусства, тогда как классическому искусству нечего рядится. Оно может выступать с открытым забралом.
В столь абстрактные и пространные рассуждения нас завела премьера Большого. Может быть, потому что мы нуждаемся в нем никак не меньше, чем он в нас. Это равновесие и следует признать идеальным. Поэтому недаром контральто учатся в консерватории, нежные балерины годами изнуряют себя у станка, а мы готовы и в непогоду стоять у парадного крыльца Большого и с замиранием сердца приставать к одетым, как на свадьбу, гостям с вопросом:
«Нет ли у вас, случайно, лишнего билетика?» Как правило, лишнего билетика не оказывается. Потому что сам этот случай не подразумевает ничего лишнего.
