Цивилизация
Чрезвычайно приятно, что Третьяковка все же не забыла про 130-летие художника Константина Зефирова и отметилась ретроспективным показом. Представления об истории отечественного искусства в ХХ веке до сих пор остаются схематичными. Казалось бы, после упразднения официозной советской версии насчет того, как лучшие художники страны из десятилетия в десятилетие неуклонно проводили в жизнь идеи социалистического реализма, можно было включить наконец искусствоведческую объективность и воздать должное всем действительно лучшим вне зависимости от «партийных установок». Однако приходится признать, что и постсоветская концепция хромает на обе ноги. Не вдаваясь в подробности, заметим лишь, что как располагались когда-то авторы вроде Зефирова далеко в стороне от «магистральной линии», так располагаются и ныне. Теперь, правда, художников так называемого третьего направления, то есть чуждых влиянию как авангарда, так и соцреализма, перестали журить за безыдейность и даже признают за ними определенные достоинства. Но в «клуб великих» по-прежнему не принимают.
Дескать, как-то уж слишком они замыкались на сугубо культурных ценностях, почти игнорируя дух времени и борьбу идей. Короче, не совсем драйвовые ребята — без озорства и мессианства.
На это можно возразить, что несоответствие чьим-то теперешним взглядам на прошлое еще не признак того, что люди из этого самого прошлого заблуждались. Более того, внутреннее нежелание многих деятелей искусства следовать авангардным теориям и соцреалистическим канонам выражалось настолько явственно и массово, что впору говорить об устойчивом тренде. Не их вина, что политизированные современники усилий не оценили, а беспечные потомки с легкостью на них наплевали. Не все, разумеется.
Того же Зефирова очень ценят в антикварных кругах: обладать его работами — знак хорошего вкуса и тонкого понимания художественной истории. Но до бурной востребованности социумом этому наследию чрезвычайно далеко.
В названии выставки обыгрывается лингвистическая разница между французской и немецкой словесными формулами, выражающими понятие натюрморта. Действительно, натюрморты Константин Клавдианович любил и писал их с удовольствием. В некотором роде это было продолжением традиции Серебряного века, каковую многие считали уже угасшей. Но, вообще-то, предложенная игра слов намекает и на другую ситуацию, куда более важную, чем приверженность автора тому или иному жанру. Зефиров учился в Мюнхене у знаменитого Шимона Холлоши и был, таким образом, адептом немецкой художественной культуры. Именно ее установки он развивал, вернувшись в Россию, где как раз набирало силу влияние французского «нового искусства». Этот момент обязательно нужно учесть, чтобы осознать: Константин Зефиров у себя на родине воспринимался как «альтернативщик» еще до того, как большевики взялись спускать директивы, касающиеся «единственно верного изображения действительности».
Он получил прививку и от радикального авангарда, и от вульгарной «социальщины», сосредоточившись на внешне простых, но внутренне почти мистических мотивах.
Изображая без чрезмерных изысков друзей и родственников, деревенские интерьеры и пейзажи, полевые цветы на подоконнике или бытовые предметы вроде сковородки, автор отнюдь не исповедовал «опрощения» на толстовский манер. Здесь содержался его персональный ответ на искушения века. Он настаивал на том, что частная человеческая жизнь, домашнее рукоделие и вообще всякая «бытовуха», вид из окна на палисадник и прочие провинциальные радости — это не просто «уходящая натура», а некий базис, отвергая который, люди обрекают себя на непредсказуемые страдания и испытания. По крайней мере, так можно воспринять его художественную программу из сегодняшнего дня, когда многое из «непредсказуемого» уже стало историей.
Только не стоит задним числом делать из Зефирова диссидента. Он был больше чем диссидентом — а именно, носителем персональных художественных идей.
Иначе говоря, он никого и ничего не пытался ниспровергнуть, желая лишь доказать (пусть хотя бы самому себе и небольшому числу заинтересованных лиц), что его взгляды на искусство ничем не хуже насаждаемых сверху. Разумеется, в 1920—1930-е годы, когда Зефиров находился на пике творчества, эта его парадигма выглядела почти еретической. Однако его не посадили, а просто задвинули на третьи роли. Не помогли даже верноподданнические сентенции, которые он наверняка намеренно вплел в свою автобиографию, написанную для книги «Советские художники. Живописцы и графики», изданной в 1937 году: «В настоящее время во мне есть настойчивое желание постигнуть всю глубину социального содержания искусства и выявить в работах большую строгость, образность и психологическую углубленность живописного произведения». Нашел чем дурить Большого Брата...
На выставке можно встретить несколько экзерсисов, где автор вроде бы честно пытается соответствовать стандартам эпохи (для примера назовем небольшие полотна «Красная конница», «Чапаев», «Демонстрация»).
С первого же взгляда возникает ощущение пародии на соцреалистический стиль, хотя Зефиров явно старался. Ну не выходило у человека изображать революционные подвиги и прочую ерунду. Другая ментальность, другая философия. А ведь, между прочим, студентом он принимал активное участие в событиях 1905 года и даже сражался на баррикадах. Но стоило заглянуть в себя и встать на индивидуальную эстетическую «колею», как героическая романтика выветрилась без следа. И ничто уже не могло «исправить» художника Константина Зефирова, включая его собственные поползновения... Может, в этом и состоит главный урок, который следовало бы извлечь из выставки «малоизвестного, но самобытного художника», как написано в релизе Третьяковки.
