Цивилизация
Существуют в отдельности наука и искусство. А еще есть science art, чью миссию осознают немногие. Что не мешает направлению развиваться и завоевывать позиции. Вот и в Москве в рамках международного научно-популярного фестиваля открылась выставка «Жизнь. Версия науки», где правят бал сайнс-артисты всех мастей. Чтобы разобраться в сущности явления, «Парк культуры» обратился за разъяснениями к Дмитрию Булатову – страстному пропагандисту этого жанра, художнику, теоретику искусства, куратору Калининградского филиала ГЦСИ и сокуратору нынешней выставки на «Винзаводе».
— Давайте начнем с концепции выставки. «Жизнь. Версия науки» – это о чем и для чего?
— Организаторы проекта уделили особое внимание феномену жизни и живого. Может ли живое стыковаться с технологическим, иметь технологические расширения? И могут ли технологии принимать на себя свойства живого? В заголовке проекта стоит фраза «версия науки», но надо отдавать отчет, что все проблемы увидены глазами художников, причем очень разных.
На этом и основывается science art: речь о междисциплинарной области.
Англоязычный термин довольно трудно перевести на русский. Это не «наукообразное искусство», не «научно-популярное искусство». И это не реклама достижений науки и технологии. Задачи, стоящие перед сайнс-артистами, отличаются от тех, которые ставят перед собой ученые.
— Вы начали с риторического вопроса: «Может ли живое стыковаться с технологическим и т. д.? Судя по тому, что выставка получилась большой и разветвленной, ответ у вас уже есть, и он позитивен?
— Отчасти в этом и заключается разница между наукой и искусством. Если наука призвана формулировать вопросы и по мере возможности давать на них ответы, то художники просто поднимают вопросы. Глубинный смысл science art состоит в том, что художники не столько поддерживают версию науки, сколько пытаются очертить границы применения научных достижений. Ученый этого делать не может по определению. Его можно назвать «функциональной машиной» (никому не в обиду, выражение фигуральное).
А вот художник, очерчивая границы функциональности, свободно выходит за пределы научной дисциплины, чтобы посмотреть, к чему ведет та или иная тенденция.
Он способен моделировать ситуации, которые никакими правилами не предусмотрены. Он может намеренно запрограммировать ошибку любого рода, реализовать любой сценарий. Тем самым раскрывается, с одной стороны, потенциал взаимодействия искусства и науки, с другой же – художник получает в руки инструмент, при помощи которого обнаруживаются «неправильные сценарии» в развитии самой науки.
— Адепты science art иногда ссылаются на времена Ренессанса, когда отчетливой границы между художником и ученым не существовало. Вроде бы этот пример должен оправдывать и обосновывать сегодняшнюю ситуацию. Но ведь давным-давно все обстоит иначе, специализации в отраслях и сферах стали основой профессионализма. Не ведет ли тот подход, о котором вы говорите, всего лишь к торжеству дилетантов?
— Когда сайнс-артисты апеллируют к ренессансным временам, я воспринимаю это лишь как фигуру речи. Разумеется, ситуация с тех пор существенно изменилась, в том числе на территории искусства. Поменялись средства, используемые художниками. Появилось множество новых инструментов.
Это не значит, что художник должен забыть о рисовании, но он может прекрасно рисовать с помощью, например, 3D-моделирования.
Среди задач художника остаются и мастерство, и владение визуальными технологиями. Хотя, конечно, он может не владеть какими-то техниками XVIII–XIX веков – гравюрой, допустим. Зато он умеет работать с видеоизображением или другими формами визуализации. Другое дело, что ни прежде, ни теперь никакие методы изображения не дают объективного взгляда на окружающий мир. С помощью различных инструментов художник фокусирует наше внимание на том или этом. Даже выпуск телевизионных новостей – это субъективный взгляд людей, которые эти новости делают. Что уж говорить о художнике, который заведомо субъективен.
— Вы упоминаете технологии, которые меняют восприятие искусства, но не затрагивают его сущностных установок. В конце концов, ни видеоарт, ни 3D-моделирование сами по себе ничего не рушат в гуманистических основах культуры – тут лишь вопрос авторских намерений. А что вы скажете о биотехнологиях, об искусственных формах жизни, которые весьма популярны в вашей среде? Это какие-то дурные сны на тему экспериментов Виктора Франкенштейна или все же имеются внятные аргументы в пользу подобной практики?
— В истории science art один из первых важных проектов был реализован в 1936 году, когда Эдвард Штайхен (его иногда называют отцом-основателем биоарта) показал в Нью-Йоркском музее генетически измененные формы жизни – конкретно, цветы сорта «дельфиниум». Он менял их генетическую структуру хаотическим образом. Кстати, Штайхен до того был известным фотографом, но оставил фотографию на откуп мейнстриму и переключился на эксперименты биологического свойства. По мере оттачивания технологий био- и генной инженерии появились возможности для более целенаправленной работы с генетическими изменениями. На этой территории со временем появились современные художники, взявшиеся за тестирование научных технологий.
Сейчас в самом расцвете синтетическая биология, которая не исследует изменения генов при различных условиях, а напрямую конструирует живое.
Вряд ли нужно говорить о создании монстров с заданными свойствами. Мы видим, как эту тему отрабатывает Голливуд – глобальная мифологическая машина. В любом сценарии подобного рода действует одна и та же схема: все начинается очень хорошо в лаборатории, потом приключается нечто, в силу чего эксперимент выходит из-под контроля. Собственно говоря, художник и проверяет в минимальном масштабе возможные негативные последствия научных опытов. Ведь от ученых мы только и слышим о позитивных аспектах их исследований, но жизнь не следует нашим планам и выдвигает непредсказуемые варианты.
— Получатся, science art – это прежде всего критика или даже подвох? А как насчет жизнестроительной программы?
— Не следует путать science art, например, с дизайном. В последнем случае художник задействован в качестве оформителя научно-технологических концепций. Тут совсем другая область: дизайнер приходит и делает нам красиво...
— А сайнс-артист приходит и делает нам поучительно?
— Не думаю, что речь о морализаторстве. Сайнс-артист берет технологии и разбирается в их сути. А следующим шагом он пытается продемонстрировать непредсказуемые формы их реализации. Впрочем, это относится не ко всем сайнс-артистам. Просто для меня именно такой способ работы представляется наиболее мудрым и перспективным. Думаю, что современное искусство не предназначено для эстетического оформления пространства. Самый главный инструмент художника – это идея. Если у него нет идеи, можно сколько угодно владеть технологиями: получится либо разновидность дизайна, либо невнятная каша. Да и, в конце концов, для того, чтобы получить эстетическое удовольствие, вовсе не обязательно припадать к произведениям искусства. Достаточно просто выехать в лес, на природу. Будет красиво.
— Вы столь уверенно обрисовываете позиции направления, словно оно вот-вот займет все господствующие высоты. Между тем science art выглядит трендом если не маргинальным, то уж точно периферийным – причем не только в России, но и в мире. Или не так?
— Искусство – удивительно гибкая площадка для реализации моделей окружающей жизни. С моей точки зрения – самая гибкая площадка. Кроме, пожалуй, философии. Когда мы в искусстве отрабатываем различные концепты, все более сложные, мы гуманизируем мир вокруг нас, тоже все более усложняющийся. Конечно, российский science art сейчас уступает международному. У нас ситуация достаточно плачевная, и не только в области искусства. Среднее наше отставание от развитых стран – около пятнадцати лет, то есть три технологических поколения. Такие цифры озвучены уже и на правительственном уровне. Так что у нас имеет место «догоняющая модернизация», если вообще происходит какая-то модернизация. Однако считаю, что другого выбора все равно нет.
Опыт показывает, что те общества, которые не преодолевают определенного порога сложности, будут просто размонтированы...
А современное искусство представляет собой слоеный пирог. Внимание масс уделяется мейнстримным направлениям, легко постигаемым и акцентирующим социальность, протестность или чистую эстетику. Искусство новых технологий никогда не занимало центрального места на арт-сцене, но именно эти примеры способствуют постепенному развитию. Когда мы говорим об истории искусства, то чаще всего подразумеваем историю инноваций и отличий от предыдущих эпох. Однако редко отдаем себе в этом отчет. Так что science art вряд ли когда-нибудь станет мейнстримом. Но для меня периферийные явления – самые интересные. Все наиболее важное возникает на границах.
