Цивилизация
— Вы помните, где вы были в ту субботу? Я пытался вспомнить и не смог…
— Очень хорошо помню, потому что это была сознательная жизнь уже и, более того, уже кинематографическая. Я был на крыше в центре города Минска на съемках фильма «Плюмбум» вместе с режиссером Абдрашитовым и оператором Рербергом, ни много ни мало. Мы как раз 26 апреля снимали финальные кадры.
— Слухи дошли уже?
— Ну, 26-го, естественно, еще ничего не дошло, но 27–28-го, конечно, уже слухи дошли и были всякие разговоры. Но это все… Смеялись над этим. Смеялись и все больше думали, что есть повод дезактивироваться красным вином – хороший повод, мол, то, что врач прописал.
— Это удивительно. Уже было целое поколение людей, которые видели сны про атомную войну, всем снился этот кошмар. А когда это случилось на самом деле, никто не смог ни поверить, ни принять, ни даже просто впустить в себя…
— Организм не впускает, психика не впускает. Это и есть наша жизнь – что бы ни случилось, кажется, «какой же это кошмар, как это пережить», но проходит пять минут, десять минут, пять часов, пять дней, и это от тебя уходит, уходит, уходит — и становится просто историей. Это перестает волновать, организм адаптирует тебя к жизни.
Ну а, кроме всего прочего, если говорить о конкретном случае с реактором, была твердая вера, с одной стороны – реальная, а с другой – мистическая, что реакторы не взрываются. Этот реактор не мог взорваться, это не укладывалось в голове, поэтому когда работники станции видели уже получивших ожоги сотрудников, побуревшие лица, этот страшный загар, даже когда вывели начальство и показывали графит на земле, который мог быть выброшен только путем взрыва, начальство говорило – нет. Реактор не может взорваться, он не взорвался.
Это был ступор, который овладел даже специалистами, даже атомщиками, людьми, которые там работали и только и думали о безопасности.
С одной стороны, это вопрос привычки, с другой – наваждение, в которое ты попадаешь, когда это случается. Все эти люди в городе, которые видели, что реактор вечером горел, и понимали, что это уже не шутка, – они стояли на мосту и любовались на пламя. Это было нечеловечески красиво, и они стояли, стояли, стояли — и это было смертельное зрелище, многих этих людей впоследствии не стало, потому что они попали в воздушный коридор и получили огромную дозу радиации.
— Стоять и смотреть на смертельную опасность, на горящий реактор, на расстреливаемый Белый дом – это черта советского, российского человека или любого?
— Я полагаю, что стоять и смотреть на что-то катастрофическое — это, конечно, человеческая черта. Очень много советских черт проявилось в Чернобыле, и во время взрыва, и впоследствии, и в Припяти, но просто наблюдать зрелище катастрофы – это черта человека вообще, что-то первобытное, видимо. Так же точно весь мир смотрел кадры смываемых с пляжа людей во время цунами.
— Смотрел в безопасности.
— Да, смотрел в безопасности. Но и люди возле реактора не предполагали, что на них идет радиация. Что получилось в результате – никакого панического бегства из Припяти не было. Убежали только партийные и какие-то административные, в том числе функционеры с самой атомной станции. Вот эти вот осведомленные люди и бежали, равно как потом было огромное повальное бегство из Киева через 2–3 дня, когда убегали, цепляясь за поезда, штурмовали кассы, улетали на самолетах с грудными детьми. Но в эту минуту психика обычного человека абсолютно вмещала в себя зрелище горящего реактора, который находился совсем недалеко.
— Кажется, на Западе Чернобыль помнят лучше, там это слово – синоним катастрофы вообще. А здесь Чернобыль, в общем, забыли.
— Да, конечно, так и есть. На Западе очень волнуются по поводу такого рода катаклизмов, очень протестуют, когда везут радиоактивные отходы, люди приковывают себя к рельсам, там очень деятельные «зеленые». Там очень боятся за свою жизнь… даже, может быть, не за жизнь — они не думают, что их жизнь может прерваться, — скорее за свое здоровье. Они в этом смысле паникеры по сравнению с нашими людьми, чья жизнь вся выстроена на том, что ты живешь на фоне катастрофы – той или иной, Чернобыля или, в символическом смысле, всей истории ХХ века, когда десятки миллионов людей оказались в земле, а остальные по ним ходили и как могли отвлекались. Не то чтобы нас это не волнует – волнует, просто мы привыкли, как хирург привыкает к смерти, пожарный – к пожарам. Так обычный человек справляется с катаклизмами, которые сыплются на него, не одни, так другие, – вбирает их, переваривает и живет дальше.
— Вам нравится эта черта?
— Не могу сказать, что она нравится или не нравится, могу сказать, что это есть черта. Она вызывает у меня интерес и сочувствие. В ней, по крайней мере, есть заведомый катарсис, это чревато некой внутренней динамикой человека, который во время смерти любуется ее зрелищем и ярче видит жизнь в трудную минуту. В этом есть парадокс, и, как всякий парадокс, он очень интересен, в нем, повторюсь, есть катарсис – и не в искусстве, а в жизни.
— Почему время этой истории настало для вас именно сейчас?
— У меня нет ответа на этот вопрос. Я хотел бы сам его себе задать. Настало каким-то образом, совершенно естественно. Я не вгонял себя в какие-то обязательства сделать фильм о чернобыльской катастрофе, это не было моей сверхзадачей – «когда-нибудь ты обязан сделать о Чернобыле». Я в этом смысле не делал фильм о Чернобыле как о взрыве, я делал фильм о Припяти, делал фильм о советском и российском обществе, о нашей жизни, в том числе и сегодняшней, метафору, которая основывалась на реальности. Как-то сошлось, подошло время.
— Говоря о современности. Фильм вышел несравненно более «зрительский», чем «Отрыв». Это не было задачей или решением?
— Конечно, нет. Это были обязательства сюжетной органики. Не было такого «вот все же «Отрыв» сложноват вышел, давай-ка попроще сделаем». Так ничего хорошего сделать невозможно. Сам сюжет тут проще – маленький человек пытается бежать, но бежать не получается, он встречается с реалиями жизни, которые его тормозят и которыми он увлекается — не одно, так другое. Очень простой и узнаваемый сюжет, и в этом сюжете должны были быть простые, узнаваемые приметы времени и обстоятельства: свадьба, жадность, выпили, она сломала каблук. Простые реалии, и поэтому по интриге тут все менее запутанно и довольно просто.
— Советская реальность восстановлена безупречно. Это было трудно?
— Не могу сказать, что это было трудно, но это было задачей. Мы шли по грани – чтобы не было таких клякс обозначения времени: «Вот как бы обозначить время? Давайте повесим портрет Горбачева!» Мы уходили от таких абсолютно внешних ударений, но это и не картина исследования деталей. Мы просто старались быть достоверными и нигде не вылезать, старались соразмерить способ съемки с вычурностью или скромностью этих деталей, которые должны были точно соответствовать 1986 году. Тут шел жесткий отбор, случайностей не было. Трудно работать в том времени и работать тонко, не публицистически, пытаться сделать так, чтобы время не торчало с экрана, это тонкая, непростая задача.
— Странно, но фильм об одной из самых чудовищных катастроф прошлого века для меня оказался ужасно счастливым фильмом о молодости и о счастье вообще.
— Для меня это звучит как комплимент, потому что я снимал эту картину о коротком истошном человеческом счастье. Мы снимали это как праздник, конечно, это было нашей задачей с самого начала.
— Вы говорили об этом актерам?
— Конечно. Это не первое, что я говорил, но это имелось в виду. Мы снимали это как праздник, как лихорадочный расцвет жизни в таких драматических рамках. Потому и такой лихорадочный, что рамки, оттого и такой истовый.
— Под это вы и искали актеров?
— Ну да, конечно, разумеется. Мне нужны были открытые лица, на которых я считывал счастье, на которых нет печати большего знания, чем на простых лицах из города Припяти. Мне нужны были лица, на которых можно было рисовать это счастье.
— Вы рассказывали, что вам собирали воспоминания очевидцев, очень много документов.
— Да, это так.
— Скажите, какова дальнейшая судьба этих документов, планируется что-то, может быть, издание?
— Нет. Мне было это интересно как человеческий документ, благодаря которому я могу сделать картину. Это очень обычные воспоминания очень обычных людей. Что ж я делал в субботу, 26 апреля? Я загорал на крыше, выпили немножко с соседом, и что-то загар к нам приставал, мы пошли еще добавить, и жена не отпустила моего друга, и я полез на крышу один, потом стал совсем черный. Вот на таком уровне эти все воспоминания.
— Как вам показалось, эти события изменили этих людей?
— Мне очень сложно об этом судить. Это вопрос простой и непростой. Простой, потому что кого-то из них в живых нет, тут и меняться не было времени. Многие из них потеряли кого-то из своих близких и родных, поэтому, конечно, изменились, сам факт ухода близкого человека не может не менять.
Но если человек просто проскочил, его не задела радиация, он не попал в какие-то пятна особые, где она была абсолютно смертельна, – я не думаю, что человек изменился. Это касательно этого дня.
А касательно того, что было дальше, — есть замечательная книжка Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». Это уже история людей, которые участвовали в ликвидации последствий аварии, — большой части целого поколения. Там были солдаты, офицеры и просто добровольцы – и для них это было самое счастливое время в жизни, как это часто бывает.
Но это были уже другие дни – дни знания, в которые они очень много испытали.
