Цивилизация
Творческий путь этого художника лучше всех обрисовал (как обычно, емко и выразительно) выступавший на вернисаже Виктор Степанович Черномырдин. «Простой парень из простого региона, а вот достиг таких вершин», — сказал о Шмарове бывший премьер-министр, которого и самого можно смело называть выходцем из народа. Прозвучавшая формула в целом верна, только не вполне понятно, что Виктор Степанович подразумевал под «вершинами».
Если судить по выставке, как раз вершины искусства «русскому Ренуару» и не дались, хотя мастерства и таланта ему было не занимать.
Когда юный самородок из Воронежа оказался в числе студентов Императорской академии художеств, ему прочили блистательную карьеру. Сам Репин, преподававший в этом заведении живопись, не скупился на похвалы дарованию Шмарова, правда, похвалы получались довольно двусмысленными: «Шмаров идет вперед; в этом безграмотном глуповатом мальчике сидит великий художник. Дай-то бог, чтобы он не свихнулся как-нибудь и не остановился рано в своем развитии, что очень часто бывает с натурами малокультурными. Но какая теплота, цельность, мягкость, пластичность в его этюдах! Сколько впечатления и грандиозности в его эскизах!» Не менее проницательной оказалась Анна Остроумова-Лебедева, однокурсница и хорошая приятельница Шмарова, написавшая как-то в письме, что он «очень легко впадает в манерность».
Именно манерность, пусть даже виртуозная, стала чем-то вроде лейтмотива на нынешней ретроспективной выставке.
Почти все эти работы (их около девяти десятков) созданы во Франции, куда Павел Шмаров уехал из России в 1924 году. На родине осталось многое из того, что было сделано прежде: большей частью произведения его доэмигрантского периода обретаются в наших региональных музеях. Довольно долго они хранились в запасниках (творческое наследие «уезжантов» популяризировать было не принято). Сегодня с этим вопросом обстоит иначе, но в безусловные хиты даже «местного значения» работы Шмарова так и не превратились.
То ли по инерции недооценивают, то ли опусы этого автора действительно не дотягивают до шедевральности...
Знакомство с его парижским периодом наводит на мысль, что второе вернее. Хотя коллекционер Жоэль Гарсиа, которому принадлежит все, что показано в экспозиции, наверняка так не думает. Он уже лет сорок выискивает и скупает холсты и рисунки своего любимого художника, превратившись со временем в форменного фаната. Творчество Павла Шмарова он пропагандирует без устали — сначала у себя во Франции, теперь вот и в России. Из Москвы выставку планируется отвезти в родной для Шмарова Воронеж, где экспозицию дополнят произведения из местного музея.
Все верно, конечно, так и надо действовать.
Энтузиазм в сфере искусства всегда похвален. Тем более что в случае с Павлом Шмаровым речь действительно идет о художнике одаренном, позабытом у нас не без помощи советской цензуры. Но перевернет ли показ на родине его наследия устоявшиеся представления об иерархии?
Более чем сомнительно.
Если и выказывал он на заре своей карьеры признаки гениальности, то дальше признаков дело не пошло. Даже странно теперь узнавать о том, что в свое время Павел Шмаров обошел при выпуске из академии художеств своего сокурсника Филиппа Малявина и вместо него отправился в пенсионерскую поездку по Европе. Эхо былого соперничества звучало еще долго: на выставке можно встретить идиллические композиции с крестьянскими бабами, написанные Шмаровым уже в эмиграции. Здесь прочитывается что-то вроде мысленной полемики с Малявиным, но до малявинской «крестьянской феерии» этим опусам далеко.
Не получилось переплюнуть и другого однокашника, Константина Сомова.
Хотя сомовские мотивы возникают там и тут (особенно в пейзажах), выходило гораздо менее убедительно. Справедливости ради стоит признать, впрочем, что во Франции и самому мирискуснику Сомову работалось не слишком-то вдохновенно — его эмигрантские работы выглядят едва ли на пародией на более раннее творчество. Пускай даже за них сегодня российские нувориши платят миллионы, лучше они от этого не становятся...
Может, все упиралось в чуждую среду и неодолимую тоску по родине, мешавшую полноценному самовыражению? Нельзя этого исключать. О том же Павле Шмарове известно, к примеру, что он не раз выражал сожаление по поводу своего отъезда из России.
И даже в 1946 году, незадолго до смерти, представил на эмигрантской выставке портрет Сталина в мундире генералиссимуса, выражая тем самым восхищение перед победой своего народа над Германией.
Только вряд ли в СССР художнику жилось бы вольготнее, чем в Париже. Да, здесь он испытывал существенную материальную нужду (иногда даже вынужден был за аренду квартиры расплачиваться собственными картинами). Быстро забылась его былая слава придворного портретиста, а ведь до революции заказчиками у Шмарова были и члены императорской фамилии, и министры, и аристократы. Теперь же он все чаще переключался на жанр обнаженной натуры (в экспозиции встречаются многочисленные вариации на тему купальщиц), на изысканные натюрморты и буколические пейзажи. Производил то, о чем мечталось среднему буржуа. И все-таки тут имелась относительная свобода творчества. Никто бы не запретил Павлу Шмарову экспериментировать, искать новые ипостаси, пробовать неожиданные ходы — пусть даже в стол, для себя.
Ничего подобного не случилось. Предсказанный Репиным «великий художник» так и не вылупился.
Творческому поиску Шмаров предпочел проверенную маэстрию, соединив русскую живописную школу с элементами модного тогда стиля ар-деко. Эта живопись выглядит почти салонной — с тем лишь немаловажным отличием, что в любой работе так или иначе брезжит авторский потенциал. Увы, не реализованный в том смысле, который имел в виду Борис Пастернак: «Во всем мне хочется дойти до самой сути...» Разумеется, исторические обстоятельства были против Павла Шмарова — так ведь они всегда против кого бы то ни было, кто претендует на собственную роль в истории искусства. Конкретно этот художник (очень одаренный, повторимся, — двух мнений быть не может) мало что сумел противопоставить обстоятельствам. Его работы красивы, но и только.
