Цивилизация
Пока народ митинговал на Болотной, лидер нации работал в Кремле. Митинг был вялый, да и лидер нации не выглядел победителем даже в паркетной хронике.
Людей на площади и человека в Кремле разделяет река и разные представления о мироустройстве. Объединяет их отсутствие надежды и коллективная подверженность синдрому выгорания. Так психологи маркируют крайнюю степень эмоционального истощения.
Глядя из Лондона, господин Сурков рапортует о победе системы над оппозицией. Привычный российский ракурс, освоенный еще Герценом: «большое видится на расстоянье». Только, полагаю, Герцен бы увидел больше, чем Сурков. Сомнительная победа — расфасовать по тюрьмам людей, практически невиновных. Даже ненавистное Александру Ивановичу царское самодержавие было более милосердным, чем самодержавие образца XXI века. Веру Засулич, покушавшуюся на жизнь петербургского градоначальника Трепова (месть за порку политзаключенного Боголюбова), вообще оправдали в зале суда. Владимир Соловьев взывал к милости к падшим даже тогда, когда пятерка народовольцев во главе с Желябовым убила Александра II, а общество требовало расправы. Молодой, но уже популярный философ, выступая в день суда над бомбистами с лекцией в зале Кредитного общества, произнес в оглушительной тишине: «Царь может и должен простить их. Народ русский не признает двух правд… Если государственная власть отрицается от христианского начала и вступает на кровавый путь, мы выйдем, отстранимся, отречемся от неё». Восторженная просвещенная публика вынесла Соловьева на руках. Тогдашние «болотные» понимали: и Засулич, и народовольцы, бросившие в топку свободу свои жизни, заступились не за себя — за принципы.
Современные «болотные» выходят на площадь за тем же. Только
смысл стремительно выгорает. Люди не слушают пустых речей своих пастырей, они их и без того знают наизусть. Если бы пастыри были потоньше, они бы просто ограничились миссией организаторов.
На сцене достаточно и одного поющего Олега Кашина, который впредь обязуется не ограничивать свой певческий репертуар Егором Летовым. Многотысячная толпа, молчащая у стен Кремля, гораздо выразительнее суетящихся ораторов. Особенно на сей раз суетился Геннадий Гудков, призывающий паству вести идеологическую борьбу и «даже войну» в каждом офисе, курилке, подъезде. Меня пленила его фраза: «Мы должны дойти до нашего народа, который пока не может осознать своих интересов». Бунтовщики широкого профиля, от народовольцев до большевиков, всегда руководствовались подобными соображениями. Правда, сам Гудков свои интересы вполне осознает. Он рвется стать кандидатом от протестного движения на выборах губернатора Подмосковья. Интересно, а как Гудков-старший в случае победы намерен вести идеологическую войну против системы, которую он же и будет олицетворять «на местах»?
Выгорающий смысл обесценивает слова. Многочисленные комментаторы восторгаются Борисом Акуниным, как он, мол, выдал, призывая известных людей не сотрудничать с властью: «Пожалуйста, знайте: каждый раз, когда вы оказываетесь на телеэкране в одном кадре с диктором, это будет означать, что вы поддерживаете диктатуру». В те самые минуты, когда Акунин отчаянно сражался с режимом, диктатуру поддерживала Чулпан Хаматова. Путин под телекамеры встретился с Александром Румянцевым, руководителем Детского онкологического центра имени Димы Рогачева. Речь шла о реабилитационном центре, а также о попечительском совете, который возглавит Хаматова. Путин заметно оживился: «Это очень хорошее предложение. Будем ей помогать». Что думает по данному поводу Собчак, которая год назад пригвоздила к позорному столбу актрису за сотрудничество с властью? И, кстати, почему Ксения Анатольевна не блистает больше на митингах? Её революционный пыл уже угас?
Синдром выгорания — диагноз тяжелый. Справиться с ним нелегко хоть отдельному человеку, хоть обществу, разделенному рекой в центре Москвы. И, тем не менее, старинный российский рецепт борьбы с этим недугом остаётся прежним: выйти на площадь.
Чтобы тебя посчитали. Чтобы ты увидел лица тех, кто думает так же, как ты. Чтобы почувствовать себя человеком. Собственно, больше ничего и не остаётся.
