Цивилизация
Пять дней назад. Дорога от Плеса до Владимира. Наш автобус остановился на заправочной станции. Тут же магазинчик. Набрали мороженого, ватрушек, минералки.
— Спасибо за покупку, — говорит приветливая кассирша.
— Вам спасибо, — говорю я. — Из Плеса едем. Проголодались.
— Ой, из Плеса! — радостно улыбается она. — А знаете, в Плесе, говорят, у нашего мэра дача. Ух, шикарная такая, говорят! Прям, говорят, дворец! Говорят, к нему губернатор приезжает порыбачить. А один раз, говорят, сам Путин приезжал!
Искренняя гордость за своего хозяина. «Наш барин познатней прочих, к нему, сказывают, светлейшие князья ездят!» Но не все согласились с моим выводом. Отдельные философски настроенные граждане сказали: «Ты ничего не понимаешь! Это святая женщина! Ни капли зависти, чистая радость за чужой успех».
Тут есть о чем поразмышлять.
С легкой руки Медведева мы повторяем: «Свобода лучше, чем несвобода». Разумеется да. Конфета лучше, чем не конфета, и так далее.
Лучше быть свободным, чем несвободным. Любимым, чем нелюбимым. Умелым, чем неумелым. Лучше что-то иметь, чем этого лишиться. Свободный человек, которого лишили свободы, несчастен. Любимый, которого перестали любить, тоже. И даже умельцу, растерявшему свои навыки, не позавидуешь.
Но можно ли сказать: «Свобода лучше, чем рабство»? Сказать-то, конечно, можно, поскольку у нас свобода слова. Но будет ли такое высказывание правильным? Как говорится, методологически корректным?
Боюсь, что нет.
Можно ли утверждать, что лучше быть умелым, чем ленивым? Лучше быть любимым, чем бесстрастным? И наконец, что лучше быть свободным, чем рабом?
Нет, нельзя. Умелость и лень, любимость и бесстрастность, а также свобода и рабство — вещи совсем разные. Хотя они находятся рядом и отчасти зависят друг от друга. Ленивому трудней стать умелым. Бесстрастных в общем и целом меньше любят. А свободные и рабы сосуществуют внутри одной нации и даже пребывают в своеобразном симбиозе.
Но мало ли кто с кем находится рядом или пребывает в симбиозе!
Взять, к примеру, волков и зайцев. Зубастый и быстроногий молодой волк лучше, чем старый, беззубый и хромой, это бесспорно. Но можно ли утверждать, что волк лучше зайца? Или что трусливый волк превращается в зайца, а смелый заяц — в волка? Даже смешно.
Свободный человек, которого обратили в рабство, — это одно. Он пытается бунтовать. Он понимает, что у него отняли. Даже в самых ужасных условиях порабощения он может сохранять внутреннюю свободу, внутреннее достоинство. Его можно вынудить выполнять приказы. Но он никогда не станет любить или оправдывать своих поработителей.
Раб по своей психологии, по образу жизни, мысли, действий — совсем другое. Он любит свое положение, обожает хозяина. Но это еще не все.
Рабу для хорошего самочувствия, для полного и безусловного наслаждения своим рабством нужен раб ниже рангом.
Комнатному лакею во фраке нужен не только барин, ему нужны истопник и поломойка — люди низшего сорта, которых он всячески третирует. Но и истопнику с поломойкой нужен крепостной мужик, привозящий из деревни битых зайцев: они его презирают как дикаря.
Слово «раб», однако, воспринимается как очень обидное. Особенно в России. Примерно как в Америке слово «негр». В Штатах вместо «негр» говорят «афроамериканец», но мы не будем искать синонимы. Давайте проще и без обид. Тип А и тип Б.
В семидесятых годах ХХ века биологи Джордж Энгель и Артур Шмале описали два базовых способа реагирования, свойственные всем живым организмам, и людям в том числе. Первый тип они назвали action-engagement («действие-включенность»), второй тип — conservation-withdrawal («консервация-отказ»). Речь идет об активной или пассивной реакции на любой вызов извне.
Действовать — или замереть. Включиться в ситуацию — или отказаться от активности. Распрямиться — или согнуться.
Здесь кончается биологическое и начинается социальное. Дать сдачи — или попросить пощады. Шагнуть навстречу трудностям — или отступить перед ними. Возмутиться — или утешать себя тем, что «могло быть и хуже». Добиться своего — или сказать: «Не очень-то и хотелось». И вот что важнее всего: признать наличие проблемы — или отрицать наличие проблемы.
Если во дворе ночью раздается крик, люди типа А выходят посмотреть и разобраться, люди типа Б закутывают голову в одеяло.
Когда начинает не хватать денег, люди типа А стараются побольше заработать, люди типа Б сокращают свои расходы. Наконец, если что-то нехорошее происходит в обществе или государстве, люди типа А пытаются действовать, люди типа Б оправдывают собственное бездействие словами «От нас все равно ничего не зависит».
По данным социологов, у нас 80% людей считают именно так. «От нас все равно ничего не зависит!!!» Три восклицательных знака. Агрессивное отстаивание своей слабости и никчемности, такой вот социальный парадокс.
80% — слишком сильный перевес в сторону типа Б. В природе и обществе тип А и тип Б присутствуют примерно поровну. В природе — чтобы обеспечить выживание вида в меняющихся условиях. В обществе — чтобы сохранить баланс между инновациями и стабильностью. Но когда стабильности слишком много, это опасно.
Любое действие — это риск, это тревожно и опасно. Любое бездействие — это покой, сохранение того, что имеешь. Иллюзия безмятежности. Надо лишь понять, что это два разных способа существования. То, что для людей типа А естественно, как дыхание, для людей типа Б мучительно, как пытка.
Пытка — действовать, пытка — рисковать, а главная пытка — отвечать самим за себя. Лучше, когда за тебя решают другие.
Вот откуда неизбывная любовь к Сталину и тоска по СССР.
Рассуждая о советском социальном контракте, мы почему-то считаем, что наш народ выменял свободу на сытость — безопасность, стабильность, уверенность в завтрашнем дне и т.п.
Какая, извините, чушь! Какая, к черту, сытость, а также безопасность и стабильность при социализме и особенно при Сталине? Порядка при Сталине было примерно столько же, сколько в пресловутых 1990-х: карточки не отоваривались, зарплаты задерживались, начальство самодурствовало, планы не выполнялись, отчеты фальсифицировались, кругом сплошная нехватка, взятки и приписки. Не говоря уже о массовых репрессиях и небывалом взлете послевоенного бандитизма.
Дело обстоит ровно наоборот.
Народ соглашается на недоедание и репрессии в обмен на рабство, виноват, на возможность вести себя по типу Б. Увы, для очень многих людей поведение типа Б — это величайшая ценность.
А свобода — это самая тяжелая из всех тягот. Мучительный недуг, постоянная боль, не дающая уснуть, ведущая к смерти или безумию.
Избавьте нас от нее, бога ради! Мы будем недоедать, штопать лохмотья, надрываться на непосильной работе, будем вздрагивать от ночного стука в дверь — но только чтобы без свободы. Чтобы не действовать самостоятельно. Не отвечать за себя. Не рисковать. Не высовываться. Не иметь свое суждение. Не вмешиваться ни во что. Не заступаться за слабого перед сильным. В общем, не делать ответственный выбор во всех областях общественной и частной жизни.
Вот почему новое закрепощение российского крестьянства в 1930-х годах прошло так легко для власти. Виктор Астафьев писал: если бы миллионы крестьян только плюнули в сторону Москвы, ее бы смыло вместе с Кремлем и горийской обезьяной. Однако не плюнули. Наоборот, помогали властям губить своих оборотистых и удачливых односельчан. Потому что свобода — это слишком страшно. А рабство — это душевный покой, гармония с миром.
Гарантированное рабство — вещь недешевая. Но народ был согласен платить; некоторые и сейчас не против.
Обдумывать все это неприятно, но необходимо. Кстати, думать — это тоже бремя свободного человека.
