Цивилизация
В середине сентября, после долгих маневров, имитировавших поиск компромисса с Морганом Цвангираи, которому Роберт Мугабе проиграл на парламентских выборах в марте сего года, зимбабвийский диктатор взялся за старое. Компромисс с Цвангираи он назвал «унижением для себя и своей партии» и напомнил, что при любых обстоятельствах он, как и прежде, остается полновластным хозяином страны.
Известно, однако, что за годы своего правления Роберт Мугабе, в буквальном смысле слова, разорил свою страну, вынудив ее население жить в условиях перманентной гуманитарной катастрофы. Сам он прекрасно об этом осведомлен. Но это, как говорят французы, «последняя из забот» Мугабе по сравнению с его почти физиологическим стремлением удержаться у власти до конца дней своих.
Разумеется, диктатура диктатуре рознь, если принимать во внимание степень их свирепости или кровавости. Но диктаторов всех времен и народов объединяло и будет объединять, прежде всего, стремление сохранить власть любой ценой.
Разве не этим побуждением руководствовался в свое время тот же иудейский диктатор Ирод, приказавший истребить всех вифлеемских младенцев в надежде предотвратить появление грядущего конкурента?
Вместе с тем, диктатура Мугабе выглядит, если можно так выразиться, достаточно органичной, если рассматривать ее в контексте африканских традиций. На протяжении всей истории африканского общества племенные вожди – вне зависимости от количества своих подданных – расставались с властью либо вследствие естественной смерти, либо будучи проткнутыми копьями или ассегаями сторонников своего конкурента, который, в свою очередь, оказывался обреченным на ту же дилемму. Во всяком случае постколониальная история Африки убедительно подтверждает неистребимую тягу африканских лидеров к пожизненной власти.
Эта, по существу, патриархальная традиция восходит к тем доисторическим временам, когда диктатура – или, если хотите, единовластие – были единственно эффективным способом управления в эпоху, скажем, верхнего палеолита. Но
если в Африке и в значительной степени в Латинской Америке природа диктатуры сохранилась почти в своем первозданном виде, то в других частях света со временем она стала приобретать более усложненные формы по мере развития общественных отношений.
Тем не менее общим для всех этих форм являлось стремление к монополизации власти, хотя в более поздние времена к этому фактору добавилось новое условие – гражданская пассивность подопечных масс. Египет фараонов, империя инков или Рима, абсолютная монархия в Европе были, в сущности своей, диктатурами (в том числе и династическими), жизнеспособность которых уже во многом зависела и от степени рабской инертности, в которой им удавалось поддерживать общественную психологию.
Эти диктатуры могли возникать в виде дуумвиратов или триумвиратов, как в древнем Риме, они были иногда коллективными в виде узкой касты египетских или ацтекских жрецов или сословными в виде аристократии, но смысл их существования неизменно сводился к использованию монополии на власть для обеспечения ее узурпаторам максимального материального комфорта, абсолютного всесилия и абсолютной же безнаказанности. А универсальным инструментом диктатуры являлось подавление в обществе любого инакомыслия, а тем более протеста, способных пошатнуть ее власть. Диапазон здесь был достаточно широк – от тотального контроля за умонастроениями подданных до массовых расправ над потенциальными оппонентами. В принципе же,
любая диктатура является своего рода тотальной анестезией, блокирующей всякое осмысленное движение общественного сознания.
В новейшей истории по мере развития экономики, способствовавшего структуризации социальных интересов общества, неотъемлемым атрибутом любой диктатуры стала демагогия, с помощью которой власть стремится убедить граждан не только в своей непогрешимости, но и в том, что любое изменение сложившегося порядка приведет к национальной катастрофе. Там, где это возможно, диктатура сознательно спекулирует на традициях общественного сознания и культивирует выгодные ей общественные мифы и предрассудки. В некоторых случаях власти даже удается внушить обществу, что она действительно является отражением его естественных потребностей и надежд. И тогда диктатура требует называть себя демократией.
Психологической же базой любой диктатуры является то вечное предпочтение, которое человечество всегда отдавало «возвышающему обману», сознательно отворачиваясь от «тьмы низких истин».
Тут, пожалуй, уместно будет вспомнить о тех иллюзиях, которые время от времени возникали и возникают в «вегетарианско-интеллигентских» умах относительно пользы так называемого «просвещенного авторитаризма» (эвфемизм, употребляемый вместо слишком грубого слова «диктатура»). Дескать, пока общество не достигло гражданской зрелости, ему полезно пребывание в условиях жесткого подчинения власти, которая употребит свой авторитет на терпеливое просвещение населения, обучая его навыкам гражданской ответственности и правилам поведения в правовом обществе. А когда это обучение закончится, авторитарные правители учредят свободы и с чувством исполненного долга отойдут от власти.
Бесспорно, многие авторитарные правители были просвещенными людьми, а некоторые из них даже вольтерьянцами слыли. Но можно ли всерьез представить себе кого-либо из них беспрестанно втолковывающим своему народу, что, например, тот же патриотизм заключается не в слепом повиновении власти, не во всхлипах по поводу злой судьбы своей отчизны и не в завистливом обличении иноземных держав (как бы непристойно они себя ни вели), а в абсолютном законопослушании каждого без исключения гражданина, включая, разумеется, самих правителей? Вот то-то же. Конечно,
в наши дни диктаторских режимов в их классической ипостаси практически не осталось. Даже режим Мугабе допускает существование избирательной процедуры, которая способна достаточно точно отражать электоральные предпочтения общества.
Другое дело, разумеется, как этими результатами распоряжаются сам Мугабе и кормящаяся его заботами часть местной элиты, чье благополучие прямо зависит от президента Зимбабве.
Исключение здесь представляет, пожалуй, только КНДР, чье существование не имеет никакого другого смысла или призвания, кроме обеспечения жизнедеятельности местной династической диктатуры. Другими словами, это абсолютная в своей бессмысленности диктатура, которой трудно найти аналог даже в истории человечества.
Между тем, в природе диктатуры существует еще одна закономерность, отчетливо проявившаяся с начала прошлого века. Заключается она в том, что в социально благополучных обществах диктатуры, как правило, не возникают.
Помнится, пиночетовская диктатура выросла из «маршей пустых кастрюль».
Другими словами, питательной средой для диктатуры являются, как правило, нищета и экономическое неблагополучие, которые, собственно, и порождают общественную потребность в диктаторе. Причем вне зависимости от местных обычаев, традиций и общественной психологии. Если это утверждение справедливо, то оно способно объяснить феномен диктатур Салазара и Франко, которые возникли в Португалии и Испании, экономически и социально далеко отставших от остальной Европы, и даже феномен гитлеровской Германии, экзальтированно последовавшей за фюрером-мегаломаном после нескольких лет крайней нужды, вызванной избыточной мстительностью держав-победительниц.
Глядя на сегодняшнее благополучие Европы, трудно, даже почти невозможно вообразить себе ситуацию, в которой мог бы произойти подобный рецидив. Не говоря уже о том, что во второй половине прошлого века демократические процессы в Европе окончательно устоялись и приняли необратимый характер.
Тем не менее сегодняшний финансовый кризис, явно тяготеющий к глобальному обрушению мировой финансовой системы, а следовательно, и мировой экономики, начинает вызывать тревожные сомнения в абсолютной прочности «антидиктаторского» иммунитета демократических обществ. Европейская демократия (а к ней мы с полным основанием можем отнести и Соединенные Штаты, и Канаду, и Австралию) так долго существует в условиях материального и социального благополучия, что стала, по существу, его заложницей. И если, не дай бог, сбудутся самые мрачные прогнозы, сулящие человечеству вселенский экономический крах, то как поведут себя в этой ситуации те же европейцы и американцы, в одночасье лишившиеся вчерашнего жизненного комфорта?
Станут ли они терпеливо использовать демократические инструменты, чтобы годами, а то и десятилетиями возвращаться к былому благополучию, или пойдут за авторитарными демагогами, которые станут обещать им немедленное возрождение этого благополучия? Ответ на этот вопрос, который многие сочтут либо умозрительным, либо провокационным, отнюдь не столь очевиден, как это может показаться на первый взгляд.
«Мирное сосуществование» между властью и обществом во времена древнего Рима основывалось на своего рода контракте, который обеспечивал обществу «хлеб и зрелища» в обмен на его лояльность существующему порядку. Но
если вглядеться в реалии сегодняшнего мироустройства, придется признать, что этот древнеримский контракт действует и поныне. Изменилось лишь качество «хлеба и зрелищ», причем в неизмеримо лучшую сторону.
Именно это обстоятельство и позволяет предположить, что сегодня человечество в целом вполне могло бы согласиться с диктатурой (разумеется, не слишком репрессивной), которая гарантировала бы ему материальный комфорт и набор развлекательных удовольствий.
