Цивилизация
Путч интересен в основном тем, что после него развалился Союз. Который с конца августа до начала декабря 91-го как-то еще дотягивал свой век, но таки был распущен. Кому-то это показалось катастрофой. Не очень в ходу простая мысль: учреждение СССР стало возможным только после четырех лет войны, которая кончилась, потому что истощились запасы патронов и еды. И все противники нового режима были перебиты — от белых офицеров до басмачей и от дашнаков до русопятых тамбовских повстанцев.
Выжившие братоубийцы и создали новую русскую империю.
Они не думали, что империя переживет много чего, но развалится даже не тогда, «когда закончится нефть» (Юрий Шевчук). Запасов было еще полно, нефть не кончилась, но внезапно подешевела — ни много ни мало в шесть раз. И мы знаем, кто ее обвалил. Страшно? Стра-а-шно! Нового падения цен никто панически не ждет, и привычка запасаться солью, мылом, сахаром, консервами и спичками пропала, как она пропадает в самое неподходящее время. Расслабились, так всегда и бывает!
К юбилею путча я вспомнил главное: какие ж были хорошие лица у людей на улицах в августе 91-го! Когда мы победили. Таких мне раньше не приходилось видеть, чтоб вся Москва была в них. Может, нам такого больше и не выпадет в жизни. Эти лица появились в августе 91-го (а может, и раньше?) и продержались не месяц, не год даже – больше! – до первых чисел октября 93-го.
Пропали.
Когда революция, то меняются враз лица на улицах, заметил зоркий Бунин в своих «Окаянных днях», в книжке, которую при Советах от нас прятали так старательно, что почти все ее прочли уж только в перестройку.
Я полез в «…дни», чтоб найти ту цитату про лица. Все никак не мог. Мне надо было найти, чтоб те августовские лица противопоставить другим лицам, которые появились, когда итоги победы над путчистами как-то, в общем, рассосались. Теперешние лица, которые я вижу на улицах Москвы и по ТВ, имеют ужасное выражение. Убийственное. Да даже и у штатских.
И вот в книжке я, настолько она хороша, застрял. И в ней столько всего нашлось «смешного», актуального, будто Иван Алексеич писал не про свои окаянные дни, а про самые что ни на есть наши. Вот прямо на первой странице я и споткнулся.
«…встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:
— …Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!»
Знаете, так гадают, открыв наугад книгу. Бабка из 1918 года прокаркала нам про то, что еще год терпеть до выборов, а уж после будет два срока не вынимая… Поехали дальше:
«…даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и …достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике … говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов… готовы на самое постыдное предательство интересов родины…»
«Разговор, конечно, все о том же — о том, что творится. Все ужасались, один Шмелев не сдавался, все восклицал:
— Нет, я верю в русский народ!»
У Шмелева потом народ в лице чекистов ни за что расстрелял сына. Офицера. Совсем мальчишку.
«…молодой солдат с пьяной, сытой мордой предлагал пятьдесят пудов сливочного масла и громко говорил:
— Нам теперь стесняться нечего. Вон наш теперешний главнокомандующий …такой же солдат, как и я, а на днях пропил двадцать тысяч царскими.
Двадцать тысяч! Вероятно, восторженное создание хамской фантазии. Хотя черт его знает — может, и правда».
Это в рамках теперешней президентской борьбы с коррупцией — укладывается в эти рамки вполне. «Как жестоко, отвратительно мы живем!» — и такую бунинскую нервную фразу я вырвал из контекста.
«Что средние века! Тогда по крайней мере все вооружены были, дома были почти неприступны...» — это про наши дебаты про оружие. Про то, что в средние века жилось спокойней и безопасней, чем в 1918—2011-м.
«На углу Поварской и Мерзляковского два солдата с ружьями. Стража или грабители? И то и другое». А не было просто еще тогда слова «оборотни» в сегодняшнем его смысле.
Бунин идет по улице и всматривается… «Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин все как на подбор преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить: и без всякого клейма все видно». Нет, это еще не та цитата про лица, которую я ищу, но уже про лица: таких сегодня полно. Это вам не учителя-ботаники, которые тусовались тогда вокруг Белого дома…
А это про кого? Вот это — «заняты сейчас одним: награбить как можно больше денег, так как сами отлично знают, что царствию их конец». Гм…
И – в яблочко! — про борьбу силовиков с бизнесменами и с силовиками других, конкурирующих, ведомств эта подслушанная беседа: «Хожу без работы, пошел в …(совет депутатов) просить места — мест, говорят, нету, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их послал куда подале, я честный человек...»
«…возле банков туча народу — умные люди выбирают деньги. Вообще многие тайком готовятся уезжать… собираю деньги, уезжать необходимо, не могу переносить этой жизни — физически».
«Поголовно у всех лютое отвращение ко всякому труду», — очень, очень современно! Какие конкурсы в силовые вузы!
«Грузинский сказал:
— Я теперь всеми силами избегаю выходить без особой нужды на улицу. И совсем не из страха, что кто-нибудь даст по шее, а из страха видеть теперешние уличные лица», — цитирует своего товарища Бунин. И добавляет от себя: «Понимаю его как нельзя более, испытываю то же самое, только, думаю, еще острее».
Эта цитата хотя и про лица — те, какие определяют лицо России сегодня, – но все еще не та. И вот еще, заметьте, не я это сказал, но нобелевский лауреат: «Какой позор! Патриарх и все князья церкви идут на поклон в Кремль!»
«Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой...» Как любил рычать это Горький! А и сон-то весь только в том, чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой еще худшей, чем этот фабрикант». Про что это – про обезжиривание сегодняшних бизнесменов силовиками?
«...это изнуряющее ожидание: да не может же продолжаться так, да спасет же нас кто-нибудь или что-нибудь — завтра, послезавтра, может, даже нынче ночью!»
«Будет жить и через сто лет все такая же человеческая тварь — теперь-то я уж знаю ей цену!» Ста лет еще не прошло, пока что всего 93.
«Вспомнился мерзкий день с дождем, снегом, грязью — Москва, прошлый год, конец марта. Через Кудринскую площадь тянутся бедные похороны — и вдруг, бешено стреляя мотоциклетом, вылетает с Никитской животное в кожаном картузе и кожаной куртке, на лету грозит, машет огромным револьвером и обдает грязью несущих гроб:
— Долой с дороги!»
А не было еще мигалок. Их позже изобрели.
И наконец, искомая цитата, которая оказывается, впрочем, довольно невинной. Но уже не жалко: это копание в «…днях» — уже само по себе вознаграждение.
«Вообще, как только город становится «красным», тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц, улица преображается. Как потрясал меня этот подбор в Москве! Из-за этого больше всего и уехал оттуда… На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем».
«Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...». Сегодня бы Катаев уже давно работал у Суркова, наверно. Или вел бы телешоу для моральных уродов.
«Во дворе у нас женится милиционер. Венчаться поехал в карете. Для пира привезли 40 бутылок вина, а вино еще месяца два тому назад стоило за бутылку рублей 25. Сколько же оно стоит теперь, когда оно запрещено и его можно доставать только тайком?» А тут и нету никаких параллелей с современностью, поскольку у нас же эти ребята теперь называются иначе: полицейские они. И между подпольным вином и подпольными казино тоже связи нету, как видим.
Вот вам о властях: «Они недаром все наглеют и наглеют. Они знают свою публику».
Про то, что не было люстрации и что чекисты вернулись: «Нет, подумал я, даром наше благородство нам не пройдет! …оптимизм-то и погубил нас. Это надо твердо помнить».
А лучше всего по поводу нашего 1991-го года сказал Наполеон, и Бунин приводит его слова: «Каким прекрасным предлогом дурачить толпу была для нас всех свобода!» От себя могу добавить Бисмарка, который что-то похожее сказал: «Революции совершают романтики, а плодами их пользуются циники». Русских интеллигентов, как всегда, развели на слюнтявку. Они теперь смотрят на чужую власть, на чужие капиталы, чужое ТВ, платную учебу и недоступную медицину и вынуждены также слушать чужую музыку — тот же шансон. «А где же демократические свободы?» — спрашивают они прежних союзников, российских бизнесменов. «Ну, капитализм бывает и без некоторых свобод», — отвечают те спокойно. Что правда. Облезлые и пожухлые беззубые интеллигенты, все в тех же самодельных свитерах, в которых мерзли белодомовскими ночами, пожимают плечами и уезжают на свои деревенские сотки в 300 км от Москвы, где ведут жизнь крестьян XVIII века.
Из сказанного самим Буниным в той книге самое лучшее и современное, в смысле вечное, вот: «…истинно Бог и дьявол поминутно сменяются на Руси». Тоже ничего себе тандемчик.
Вот какой выбор! А вы мне про 2012 год все бормочете.
