Цивилизация
Память человечества забывает все. Но есть люди, сохранение памяти о которых очень важно для всех остающихся жить, а не только для родных, близких или коллег. Как ориентир, как возможность лучше понять и почувствовать, зачем мы вообще живем, если все равно умирать. Завтра похоронят великого русского актера Юрия Степанова. Одного из тех, память о ком обязательно России нужно удержать как можно дольше.
Будучи человеком очень далеким от театра, я иногда писал о каких-то спектаклях и труппах. Мастерская Петра Фоменко кажется мне не только замечательным случаем уникального сочетания театрального профессионализма (тут я способен оценивать только в примитивных обывательских категориях «нравится – не нравится»). Не только образцом человеческой близости педагога и студентов, не захотевших или не сумевших расстаться друг с другом. Она кажется мне редким примером в высшей степени достойного существования людей в не очень достойном историческом контексте. Сам Петр Наумович и его лучшие ученики, люди совсем другого поколения, формировавшиеся на излете советской эпохи, делали и делают свое дело так, будто существуют в вечности, а не во времени. В координатах любви и ненависти, добра и зла, а не рынка и пиара, суверенной демократии и массовой культуры. Действительно, как в мастерской, занимающейся вечным ремеслом, над которым не властны привходящие обстоятельства. И мерить их труд, их творчество, их мастерство можно только мерками вечности.
Юрия Степанова среди блистательной, но не блистающей нарочито труппы Мастерской Петра Фоменко я отметил буквально через считанные секунды после его первого для меня появления на сцене.
Нечто похожее я испытывал на каком-то сборном актерском концерте в Киеве, где среди прочих достойных артистов выступал, уже после страшной операции на сердце и незадолго до смерти, Евгений Леонов. Выходит простой человек с очень обычными чертами лица и каждым своим движением, взглядом, не говоря уже о репликах, забирает тебя с потрохами. В целом мире вас остается двое: он рассказчик — ты слушатель. Не красавец, не герой-любовник и даже просто не герой фокусирует на себе все твое нутро независимо от текста, который произносит.
В том спектакле Юрию Степанову дважды довелось показать, как совмещается вечное и сиюминутное. Продемонстрировать нечто, что выходит за рамки просто мастерства. Сначала у кого-то в зале зазвонила мобила, и ее чисто конкретный обладатель начал вести разговор, «базар»: ну не все российские сапиенсы доросли до способности выключать телефоны во время спектаклей. И Степанов моментально вплел в канву драматургии Островского свой разговор с этим упырем. Он подключился к «базару» — и возникла перекличка эпох: диалог ушлого человечка середины 50-х годов ХIХ века с его альтер-эго из начала «нулевых» годов века ХХI. Потом гамак, в который с размаху должен был садиться степановский герой, внезапно рухнул вместе с достаточно грузным актером. И Степанов, которому явно было больно, мимолетным взглядом на зрителей показал смешливую неловкость от внезапного падения и то, что он по пьесе ведь все равно увалень. Значит все правильно и логично, значит и упасть с гамака мог запросто.
Изображая совершенно разных по внутренней сути персонажей в театре и в кино, Степанов никого не играл. Не играл он и себя. Более того, даже не становился этим персонажем, не растворялся в нем. Он — и это свойство только великих, штучных, избранных артистов — в каждый момент времени на сцене или кинопленке жил так, будто продолжалась обычная жизнь.
Его пребывание в кадре или на сцене не нарушало хода жизни, не казалось постановочным: он преодолевал режиссуру.
Мальчик из иркутской деревни случайно, за компанию с другом, «поступивший на актера», оказался не просто великим артистом. Он прожил тихую и удивительно достойную для нынешних времен, соблазняющих людей этой профессии прислуживанием или попсовым мельканием на задворках шоу-бизнеса, жизнь. Даже те немногие телесериалы, в которых Юрий Степанов снимался, он, порой просто в одиночку, наделял чертами настоящего кино. При этом в его манерах, в интонации его голоса, в его нечастых интервью звучала немного печальная, но спокойная основательность. Он даже не хотел казаться звездой, потому что был куда выше любой звездности: ни малейшего намека на внутренние страдания, но открыто проговариваемое ощущение мимолетности и изначального трагизма любой человеческой жизни. Он был прочным, надежным, но при этом тонким и трепетным мастером. В его актерской игре удивительным образом переплетались уверенность в себе, отсутствие малейшей позы и абсолютная беззащитность человека перед судьбой. Домашность и бездомность. Такая уютная метафизика, нестрашный разговор о страшном.
Глупо искать в его внезапной трагической смерти потаенный глубинный смысл. Он просто ехал ночью домой со спектакля на обычной московской попутке — стареньких «Жигулях». И отмороженная иномарка просто врезалась в эту машину на светофоре, последнем на пути к его дому. «В театре все ревут», — сообщали не склонные обычно к такому тону российские информагентства о реакции на случившееся в Мастерской Петра Фоменко. Ничего удивительного: обычный кошмар. «Человек смертен, и притом внезапно смертен», как и предсказывал Воланд. Но
у Мастера, или просто человека из Мастерской, есть маленький шанс ненадолго продлить свою жизнь. Ровно настолько, сколько мы будем помнить о нем.
И еще те, кому мы передадим эту свою память, покуда живы.
